Цзюе-минь кивнул. Они вместе медленным шагом взошли на горбатый мостик и направились к беседке.
Цзюе-минь распахнул дверь: все окна в беседке были закрыты, и внутри было полутемно. Он подошел к одному из окон и распахнул створки. Снаружи в комнату упал луч света, но свет этот был неяркий, сумеречный. Стоя у окна, они чувствовали, что какая-то мягкая пелена ложится на их лица, приятно освежая их. Над озером висел вечер; от всех окружающих предметов легли густые тени; лениво колыхалась вода.
— Я думаю, что нам лучше как можно быстрее уехать отсюда. — Цинь стояла рядом с Цзюе-минем и произнесла эти слова шепотом. — Правда, мне трудно расстаться с мамой. Но и такая жизнь меня тревожит.
— Цинь! — ласково позвал Цзюе-минь. Он повернулся, и теперь они стояли лицом к лицу. Он жадно смотрел на ее лицо, но видел только большие, блестящие глаза. — Я тоже так думаю, — откровенно признался он. — Я думаю лишь о том, чтобы уехать куда-нибудь с тобой. Не могу видеть, что творится дома: вижу, что с каждым днем они опускаются все ниже. Этого я не могу вынести… Что касается нас с тобой, то мама давно уже готова принять тебя в нашу семью. Мама и Цзюе-синь вчера говорили об этом со мной. Но они считают, что абсолютно невозможно обойтись без соблюдения старых обрядов. Ведь стоило мне согласиться на их условия, и ты давно пришла бы к нам как моя жена… — Цинь молча смотрела на Цзюе-миня и внимательно слушала. Лицо ее медленно заливалось румянцем. А Цзюе-минь решительно продолжал: — Но чтобы ты в свадебном головном уборе и расшитой накидке восседала в роли невесты в свадебном паланкине? Чтобы я с цветами в волосах и красными лентами на груди отбивал бесчисленные поклоны? Нет, на это мы не пойдем! Допустим, что перенести это мы смогли бы. Но как мы встретимся после этого с друзьями из редакции, будем говорить о реформах, о социальном прогрессе, если сами склоним голову перед старыми обрядами?
Неожиданно Цинь тихим, страдальческим, слегка дрожащим голосом перебила его:
— Давай поскорее уедем в — Шанхай! — Ей чудилось, что над ее головой сгущаются черные тени.
— Не мучайся этим, Цинь, — успокаивающе произнес Цзюе-минь. Но неожиданно его охватило возбуждение. Он вытянул руки, крепко сжал ими руки девушки и, слегка притянув ее к себе, срывающимся голосом произнес: — Все эти дни я лишь мечтал о том, чтобы побыть с тобой вдвоем — вот так. Хотя бы четверть часа! Только так я чувствую, что ты — действительно моя.
Цинь чувствовала, что тень вдруг отдалилась. Чуть-чуть смущаясь, она набралась смелости и нежно призналась:
— В моем сердце только ты, Цзюе-минь. Я — твоя навсегда. Я желаю только одного — всегда быть и работать вместе с тобой.
— Тогда будем готовиться: когда-нибудь мы уедем отсюда. — В голосе Цзюе-миня слышалась радость. Он отпустил руки девушки, приблизился к ней и наклонился так, словно собирался запечатлеть свои слова на ее лбу. — Цинь, неужели ты забыла, что было в позапрошлом году? Тогда даже отец не смог переубедить меня. Чего же мне бояться их? — ободрял он Цинь. — Я верю, что мы разобьем любые препятствия, если только твердо будем стоять на своем.
— Верно, — воодушевилась Цинь, — верно. А все потому, что ты руководишь мной. Ты просто замечательный. Ты слишком добр ко мне. — Видя, что он стоит совсем рядом с ней, она сделала легкое движение, и его левая рука коснулась ее тела; девушка взяла ее и с чувством прошептала: — Смотри! Луна взошла.
Они снова пододвинулись к окну. Головы их были рядом; две пары глаз смотрели на пейзаж над водой. Левой рукой Цзюе-минь привлек девушку к себе; Цинь тихонько сжимала ее. Луна уже поднялась, но отсюда они не видели ее — они видели лишь мягкое сияние. По обеим сторонам от них, бросая густые тени, прятались в тишине холмики, строения, деревья. Огоньки ламп, словно редкие звезды, виднелись в глубине этих теней. В озере отражалось темное небо с нечеткими очертаниями холмиков и деревьев, испещренное сверкающими звездами.
— Трудно сказать, сколько раз мы еще увидим эти деревья, холмики, дома, — промолвила Цинь, указывая на картину, представлявшую перед ее взором, и словно грезя наяву. Затем она перевела взгляд на Цзюе-миня. Казалось’ она была сейчас необычайно счастлива, и только капелька грусти примешивалась к этому счастью.
Цзюе-минь еще крепче обнял ее за талию и нежно шепнул:
— Придет день — и мы расстанемся со всем этим, со всем, что здесь есть. Мы всегда будем вместе. Мы сможем делать то, что хотим. Я сделаю все, чтобы ты была счастлива, чтобы ты всегда улыбалась…
— Нет, наше дело важнее, чем я, — улыбаясь, перебила довольная и тронутая этими словами Цинь. — Ты должен в первую очередь думать о деле.
— А я как-раз в первую очередь хочу думать о тебе, — упорствовал Цзюе-минь, разыгрывая из себя упрямого, строптивого возлюбленного; но шепот этот для ушей девушки был лучше всякой музыки. — Разве ты не одно целое с нашим делом? — Помолчав, он добавил: — Ты ведь так много сделала. — Шепча ей на ухо эти похвалы, он с трудом удерживался от того, чтобы не поцеловать ее волосы.
— Не смей так хвалить меня. Кто-нибудь услышит, и надо мною будут смеяться, — ласково упрекнула его Цинь. Она помолчала и продолжала уже другим тоном: — Мне и в самом деле немного нужно для счастья. Когда я вместе с тобой — я уже счастлива… Я видела много людского горя за эти годы, но ты всегда приносил мне счастье. Помнишь, ты ведь очень редко видел меня печальной, — Эти слова, словно музыка, звучали в ушах Цзюе-миня, вызывая в нем какое-то необъяснимое ощущение. Он почувствовал, как радость наполнила его всего — до самой последней клеточки его тела.
— А почему же ты не говоришь, что дала мне ты? — радостно шепнул Цзюе-минь.
— Я? Тебе? — удивилась Цинь и подняла глаза на брата.
— Мужество, успокоение — вот что дала мне ты, — продолжал с восхищением Цзюе-минь. — Если бы не ты, я давно бежал бы отсюда, как Цзюе-хой. У меня давно бы лопнуло терпение. Подумай, как бы я смог оставаться в этом доме, если бы не было тебя! Я знаю, что я многим надоел, что они ненавидят меня. Но и я ненавижу их!.. — Незаметно для себя он уже говорил громко, в голосе его неожиданно раз-другой прозвучали отвращение и гнев, ворвавшись диссонансом в нежную мелодию, относящуюся к Цинь, и девушка взглянула на него чуть-чуть испуганно и удивленно.
— Не будем говорить сегодня о ненависти, Цзюе-минь, не будем вспоминать об этих делах, — мягко прервала она его. — Любовь сильнее ненависти, — сказала она, словно обращаясь к самой себе, и улыбнулась ему. — То, что у меня есть сегодня, все это результат твоих трудов. Без тебя я, наверное, была бы такой, как Шу-чжэнь, как другие девушки; без тебя я не знала бы Цунь-жэня и других, не могла бы принимать участия в нашем движении…
Цинь собиралась привести еще много примеров, но неожиданно Цзюе-минь перебил ее, слегка улыбаясь:
— Можно подумать, что ты пришла только для того, чтобы перечислять мои заслуги. — Его лицо находилось совсем близко от ее лица, и он, набравшись храбрости, прикоснулся губами к ее бархатистой щеке и запечатлел на ней поцелуй.
Он целовал ее впервые; и хотя поцеловал в щеку, Цинь тоже почувствовала (правда, с какой-то долей стыдливости) никогда ранее не испытанное возбуждение. Сердце ее учащенно забилось, щеки горели. Она не сделала (да и не подумала о том, чтобы сделать) попытки оттолкнуть его. Но в первое мгновение она не могла вымолвить ни слова, а лишь молча смотрела на воду. Но и там она видела только это, одухотворенное любовью дорогое лицо. Какая-то тень сорвалась с поверхности озера, взволновав воду, и с шумом улетела в заросли лилий у берега. Лицо растаяло, но затем возникло снова.
— Ты не сердишься на меня, Цинь? — шепнул на ухо девушке Цзюе-минь, видя, что она молчит; боясь, что она будет негодовать, он подавил свое возбуждение.
Цинь медленно повернула к нему голову. Ее большие глаза светились любовью; нежный и чистый взгляд этих глаз здесь, в темной беседке, у залитого лунным светом окна говорил больше, чем когда бы то ни было, наполняя Цзюе-миня радостью, близкой к самозабвению. Лаской и нежностью звучал ее голос, когда она ответила:
— Разве я могу сердиться на тебя? Ведь я давно отдала тебе свое сердце. — Ее лицо, почти касаясь его лица, своим нежным ароматом щекотало ему ноздри. Полумрак, окружавший их, пейзаж, словно вышедший из-под кисти художника, слабые звуки, раздававшиеся изредка в тишине, — все это мало-помалу окутывало двух молодых людей незаметным покрывалом любви — молодые сердца легко поддаются чувствам. Но даже сейчас чувства их были чисты, они понимали любовь как единение двух сердец в одно для служения великой, идеальной цели. Правда, сейчас их воображение настолько идеализировало эту цель, что она стала чем-то нереальным, неоформленным. Но зато они ощутимо чувствовали, как два сердца притягиваются друг к другу, сближаются, соединяются и, наконец, растворяясь, сливаются в одно. Это чувство уносило их в небытие.