Она приходила ко мне в мою избу. Сидели мы в сенях на низких табуретах, и очень-очень далеко лаяли две собаки. Зимою во фраке на приеме или на официальном торжестве я вдруг вспоминал лунную полосу за обгорелыми балками и далекий, ночной лай... да еще ветер, ветер, который несется выше человеческого роста, не трогает лица, а только листья, а из ветвей -- наиболее тоненькие, молодые.
Вот мы сидим и говорим. Очень странно. Она не понимает ни одного слова, а когда говорит она, я смотрю вниз (я чуть выше ее), на ее волосы и думаю свое. И так мы беседуем двумя не сливающимися монологами, двумя цепями мыслей, не переплетающимися в легко рвущийся диалог. А над нами ветер и листья рассказывают ночь -- как будто жуют ее -- да, это немного некрасиво так выражаться, но, если прислушаться, то похоже.
Я никому так много не говорил, как ей. Не было стыдно слов. Нам ничто не мешало, потому что мы не понимали друг друга.
-- Послушай, -- говорил я и глядел на ее тонкие, бледные при луне пальцы: -- мои друзья умирают. Это все даровитые, славные люди. Я их любил. Когда умер первый, я был безумно потрясен, второй -- меньше, а месяц назад скончался в чахотке седьмой или восьмой -- и я даже не заплакал. Вот скверно: душа грубеет...
Мы сидим на пороге в темноте, черные кусты неподвижны, а листья жуют ночь.
Она отвечает -- я перевожу.
-- Ты не первый подходишь ко мне. Каждого я ждала и думала: мы вместе отгадаем эту тайну, эту странную тайну любви. Но до сих пор были все фальшивые отгадчики. Чем больше я обманывалась, тем грустнее становились мои глаза. А вот уже морщины на моем лбу, и близка зима, я уйду, мы не встретимся...
Я:
-- Кто ты такая -- я не знаю. Чужая. Но так странно и бесшумно ты подошла к моему сердцу. У нас обоих обручальные кольца на руке, и где-то сзади жизнь, которая ждет нас, как привычное платье. Мы войдем в нее снова, и никому не скажем о нашей встрече.
Она:
-- Умирает лето, уходит молодость. Можно ли было думать, что двадцать лет назад придвинется вот эта минута, и мы будем сидеть здесь в северную ночь августа, глядеть и вспоминать, что двадцать лет назад об этом не думали. Казалось: двадцать лет, -- ах, это бесконечно, это огромный промежуток времени -- а вот...
Я ее провожаю. Поздно. Она устала. Ее движения опали, и веки полуопущены. Она прекрасна.
Я говорю ей:
-- Вы прекрасны.
-- Приду, -- отвечает она по-русски.
У забора в саду одна запоздавшая тень. Голова окутана. Холодно. С моря, как туман, несет тоскою.
Я возвращаюсь. В стойлах бьет ночным копытом лошадь. Скрипит что-то: дерево или птица? Или плачет Маша, дочь портного -- ее покинул принц.
Знакомые мне говорят: осень. Да. Между деревьями протянулись тонкие, как лезвие сабли, паутины. Играют шарманки. Иногда слышишь две-три мелодии разом. В фруктовых садах около двух часов дня -- самый жаркий момент -- начинают срываться яблоки одно за другим: та-та-трата. По шоссе, уже непыльному, тянутся возы с мебелью, и на них важно покачивается, как барин, платяной шкаф. Трава придавлена, а ведь никто по ней не ходил.
Восемь дней подряд лил дождь, а когда окончился, нам, дачникам, подали счета -- длинные листочки бумаги, на которых расписывается осень.
Вечером я ее ждал: нет. Я укладывался и слушал -- не придет ли? Не пришла. До самого рассвета гудели море и лес. Они все гудели, от этого делалось холоднее.
На моем столе горела свеча, и в пламени ее скрючился, страдая тоской, фитиль. Я тушил ее и зажигал. Под босой ногой скрипели доски. Страшное одиночество со стиснутыми зубами положило мне на грудь руку.
Заснул и снилось счастье. Такое простое, такое далекое. Снился сеновал и мои прежние двадцать три года, сквозь щели крыши светит деревенская луна волшебными четырехугольными кусочками. Больше ничего. Ах, Боже мой...
* * *
Уехал. Все позади. Было ли? Вот рисунок обоев перед глазами. Жена удачно провезла из-за границы контрабандой перчатки и кружева. В кармане осеннего пальто нашлись две копейки с прошлой весны. Стало грустно. Продают газеты.
А вечером -- ночью -- жена удивленно глядит на меня. Она опускает веки -- как похожа на свою покойную мать!
Мы друзья, мы прожили вместе ряд лет. Мое тело как будто часть ее -- так ей кажется. Она удивленно глядит на меня, на мою растерянную, беспомощную улыбку, наклоняется ко мне в сорочке, и голые, худые руки обнимают меня. Она прижимается к моим волосам, и мы оба тихо раскачиваемся в белом, как жрецы на празднике, который отменен... навсегда отменен. Так мы сидели на краю нашей кровати.
Вдруг я чувствую, как катится по моему лбу слеза острая, как лезвие сабли, и задевает мое ухо.