— Стоит мне это ярмо сбросить, сразу будет видно, кто я такой есть. Правда, жена не очень этого хочет, — отшутился Нацаг.
Цэнгэлу такие разговоры были не по душе, и он не удержался, чтобы не подковырнуть Нацага:
— Дорогой мой, тебе надо бы узелком на платке себя обозначить. Одна беда — узелок может по глазам хлестануть.
Все рассмеялись. От нашего шума заворочался Тайванбаяр, сбил ногами одеяло на сторону, но тут же снова заснул.
— Принес бы ты, Жаргал, гитару, — сказала Содгэрэл. — Хочется послушать твое пенье.
— Да я петь–то не умею.
Мне вспомнилась утренняя песня Нацага: «Твое доброе сердце любой человек приметит». Так напевал утром счастливый человек. Я исподтишка взглянула на Нацага. Он перехватил мой взгляд и тут же, словно пожалев об этом, опустил глаза. А Содгэрэл по–прежнему веселилась.
— Мне ли не знать, поешь ты или нет? Вот и Алимаа подтвердит, что все мне о тебе рассказала. Так что не обманешь!
Цэнгэл подозрительно покосился на меня, и, водя по столу пальцем, словно бы напомнил мне взглядом: «Веди себя как положено». Я чувствовала, что Жаргал понемногу попадает под обаяние Содгэрэл, что сближение их душ идет безостановочно.
— Да я и вправду позабыл, что такое музыка и песни, — сказал Жаргал.
— Весь этот год он стремился стать чемпионом по боксу. Надевал на руки здоровенные рукавицы и гонялся за людьми, — вмешался Цэнгэл.
Глаза Содгэрэл сверкнули, как у дикого верблюжонка, и даже лоб побелел.
— Но ведь это страшно, — прошептала она взволнованным голосом.
— Жена моя больше всего на свете боится этого самого бокса. Отец у Содгэрэл был драчун. Стоило ему хлебнуть самую малость, он начинал лупить мать. Запало ей это в душу. Хорошо, что рядом я, человек смирный и недрачливый. А так жене чуть ли не в любом мужчине опасность мерещится, — спокойно пояснил Нацаг.
— Что женщина, даже я бокса видеть не могу. Бессовестное это занятие, — сказал Цэнгэл и, размяв сигарету, закурил.
Жаргал, откинувшись на спинку стула, попытался возражать:
— Бокс — это спорт смелых.
— Смелость не для того людям дается, чтобы избивать других, — вспыхнула Содгэрэл.
Жаргал принужденно засмеялся и, не желая, видимо, сердить Содгэрэл, сказал:
— По части психологии и души вы специалист.
Он сказал это миролюбивым тоном и вопросительно взглянул на Содгэрэл.
Содгэрэл может спорить с кем угодно. Такие же, как я, всегда соглашаются с чужим мнением.
— Если ты человек, то у тебя должна быть душа. Об этом пишут во многих книгах, — заметила Содгэрэл, а потом попросила мужа: — Налей–ка чаю, Нацаг. От этих разговоров в горле пересохло.
Нацаг, словно солдат, готовый исполнить любое приказание, поднялся и поставил на стол белый чайник. Содгэрэл попила чаю и опять ринулась в атаку на Жаргала:
— Дорогой мой студент, неужели ты думаешь обойтись без психологии, когда ты кончишь университет и начнешь самостоятельно работать?
Жаргал с улыбкой поглаживал свои длинные волосы. Ему явно по душе были горячие речи Содгэрэл. А она, как охотники зверя, постепенно обкладывала его. Я удивлялась тому, как ловко и умело подчиняла она себе мужчину. Наверно, потому она и Нацагом вертит, как хочет.
Потягивая чай, Нацаг тем временем говорил:
— Жена у меня начитанная, это точно, много всего знает…
Когда Содгэрэл с Нацагом вышли проводить гостей, в темном ночном небе мерцали звезды и совсем рядом раздавался неумолчный шум воды и леса. От реки слегка тянуло сыр остью. Вдалеке послышался стук колес поезда. Прощаясь, Содгэрэл весело спросила Жаргала:
— Не обиделся, что я такая языкастая ведьма?
По ее тону мне показалось, что в душе у нее полыхает пожар.
— А на что обижаться? У нас в общежитии такие разговоры круглые сутки не прекращаются.
— Ну, спокойной ночи!
— До свидания!
Некоторое время Жаргал шагал молча. Потом, обращаясь к нам с Цэнгэлом, сказал:
— Умная она женщина. Не всякая может так разговаривать. Совсем меня с толку сбила.
— Брось ты… Ей только об этом не говори, а то она| так загордится, что Нацага вконец замучает. Она ведь дома ничего не делает, ни к какой работе рук не прикладывает, вот и бесится с жиру, — вялым голосом отозвался Цэнгэл.
— Умные женщины нам нужны.
— Зачем, скажи на милость? Они только семьи разрушают. Хвалить их ну никак нельзя. А Содгэрэл, по сути дела, просто дура.
Жаргал не соглашался с Цэнгэлом:
— Не уверен, что ты прав. Если женскому уму тесно в рамках семьи, если женщина стала смотреть на мир шире, то с этим ничего не поделаешь. Время нынче такое. Мне кажется, что Содгэрэл женщина думающая. А я не решусь утверждать, будто ум портит человека, — закончил Жаргал и направился к своему дому.
Я долго думала об этом разговоре и все больше убеждалась, что мы с Цэнгэлом в каком–то смысле отстали от своих сверстников, жили слишком размеренно, по старинке. И беды свои друг от друга утаивали, и радости и дошли до того, что жизнь стала серой, лишенной чувства вообще. Можно лишь удивляться, как мы сумели прожить так целых три года.
Цэнгэл преспокойно уснул. Я лежала наедине со своими мыслями и прислушивалась к ночным звукам. За окном монотонно шумела река. Из–за стены доносились веселые голоса Нацага и Содгэрэл. Рядом со мной лежал живой человек с горячим телом и холодной, будто ночная река, душой. В этой душе было пусто, как в лесистой горной долине. Этот человек не желал меня, не интересовался, что происходит в моей душе. Мне только казалось, что я женщина, на деле же я была подневольным, доведенным до ничтожества существом, частью домашнего обихода. Эта ночь, в которой моим уделом было не разделенное счастье, а страдания одиночества, показалась мне бесконечной.
И утро нового дня не встретила я с сияющим лицом счастливой женщины. Я напоила чаем и накормила Цэнгэла, страдавшего от похмелья, и мы пошли на работу. Шагая по шпалам, я думала о том, что жизнь проносится между мной и мужем, разделенными словно два железнодорожных пути, подобно тяжелому скорому составу.
— Как самочувствие? Голова не трещит? — спросил Цэнгэл у Нацага.
— Все нормально.
— Глаза у тебя малость подпухли. Может, жена побила и ты плакал?
— У меня всегда так: чуть выпью, под глазами мешки. Стараюсь быть похожим на всех мужчин, а то эту гадость вообще в рот не брал бы.
— А у меня будто собака в животе сдохла. Не накорми меня Алимаа мучной похлебкой, я бы на ногах держаться не смог. Все ноет, будто меня мешком накрыли и отлупили почем зря. Каждый волос и тот болит.
— А с Муна Гуаем что?
— Как что? Сын его приехал.
— Так чего же он на работу не вышел?
— А, да ты этого не знаешь еще. Когда сын приезжает, Муна Гуай себя трехдневным сном премирует. Он сейчас отсыпается и завтра будет спать. Может, и послезавтра тоже. А потом опять прибежит на пути со своей вспотевшей лысиной.
— И чем займется?
— Как чем? Курить будет, работать будет. Как всегда.
— Чудная у него привычка.
— А в старике много чудного. Жаргал не в него пошел, не в пример отцу умный, толковый.
— Парень он вроде неплохой.
— Неплохой — не то слово. Очень даже хороший парень. Жена твоя что о нем говорит? Небось то же, что я?
— Он у моей жены отличную оценку получил. Наверно, потому что спортсмен.
— Я тебе сказать хочу… — Цэнгэл привлек Нацага к себе и шепнул: — У жены твоей в голове ветер. Будь настороже.
Нацаг удивленно посмотрел на Цэнгэла и расхохотался.
— Ты что? Подозревать жену советуешь?
Цэнгэл упер руки в бока и, вытаращив свои круглые глаза, ответил:
— А почему бы и не подозревать?
И сам засмеялся так, что по лесу эхо прокаталось.
— Подозревать — значит потерять. Пусть знакомится с другими людьми, дружбу с ними заводит. Если к каждому ревновать, жена душой может состариться. Обида у нее на жизнь появится, и больше ничего.