Осень в горах

Затем подходит старшая чета,
а я тем часом увлечен осмотром
их двухэтажного особняка
с лиловыми гардинами на окнах.
«Неужто ты под душем не был, Вилли?» —
Андреас спрашивает — я зеваю.
«По–моему, у Вилли не прическа,
а ветвь казуарины, вся в иголках», —
решает пошутить его жена.

«Мой сын, мы ре–во–люционный дух
обязаны хранить», — папаша учит,
а я смотрю: петух взлетел на шест,
копаются в земле его наседки,
а там, поодаль, тучный гусь с гусыней
спускаются к запруде вперевалку —
скучны, неловки, бездуховны, бренны.

«Вид новых «фордов» попросту пугающ!» —
подкидывает тему госпожа.
А я гляжу, не отрывая глаз,
на тонкие балконные решетки,
узор которых лилии подобен —
изящной, тонкой, бездуховной, бренной.
И, дерзко посмотрев перед собой,
я замечаю: «Ветвь казуарины
прекрасна, как манящая рука!»
«Я требую для женщин полноправья!» —
перебивает кто–то за столом,
да госпожа Андреас, кто еще?
Цветок, опавший с дерева трембеси,
кружится рядом несколько мгновений —
как бабочка. И падает на землю.
И затихает — с тем, чтобы истлеть.

Какой у них огромный белый дом
и серые наличники на окнах…
«Сейчас у Вилли в голове сонет,
я точно знаю», —говорит Андреас.
«И не ошибся?» — щурится жена.
А я зеваю и смотрю на стол:
«Нет, у меня иное в голове —
не скажете, где взять немного перцу?»
Отец и сын катаются от смеха,
хозяйка удаляется к себе
и, возвратившись, подает мне перец.

Все рты раскрыты — хохот и еда.
Все рты раскрыты — праздник и веселье.
Все рты раскрыты — праздная зевота.
Грибов, душою обделенных, царство.