Образ Чжао — главного героя романа «Мудрец сказал…» — доведен до гротеска. Немаловажную роль в этом сыграл и созданный писателем его отталкивающий внешний облик («нос, похожий на клюв коршуна, собачьи глаза, свиной пятачок»; «багровое лицо, короткие, толстые руки и ноги»), и раскрытие жизненного кредо Мудреца («с самого сотворения мира главное в жизни — это еда, одежда, женщины и азартные игры»), и убийственная ирония художника по поводу квасного патриотизма студентов и особенно по поводу так называемой «революционной деятельности» самого Чжао Цэы–юэ.
А чего стоят меткие и разительные характеристики действий и поступков главного героя романа! Чем только он не занимался, за что он только не брался! То он рьяно выступает за эмансипацию женщин, а сам всячески издевается над ними и собственную жену бросает на произвол судьбы; то вдруг принимается за репетиторство. Но ничего начатого до конца не доводит. Он болтун, краснобай и никчемный бездельник, лентяй и недоучка. Подобными же «достоинствами» отличается и подавляющее большинство из тех, кто окружает Чжао в романе.
Лао Шэ беспощаден ко всем этим «вечным студентам», к той среде, из которой произрастают будущие продажные чиновники — плоть от плоти, кровь от крови реакционного чанкайшистского режима, его основа, опора и надежда. Одну из немаловажных сторон жизненной философии этих «верхов» тогдашнего китайского общества писатель–реалист усматривает в философии «моральных побед», сводившихся, по сути дела, к рабскому повиновению, самообману и пораженчеству. Философию «моральных побед», акьюизм как социальное зло, поразившее старый Китай, развенчал, как известно, Лу Синь в своей повести «Подлинная история А–кью» [9] (1921).
А ведь именно в духе «моральных побед», акьюиэма и ведет свои рассуждения Чжао: «Мы наслаждаемся решительно всем иностранным — с той лишь разницей, что они (т. е. иностранцы. — М. Ш.) день и ночь трудятся, а мы сидим за игорным столом и ждем. Не значит ли это, что они фактически наши рабы?»
Лао Шэ часто прибегает к методу контраста при воссоздании в романе картин происходящего. Именно на нем построено изображение праздника Начала лета в Пекине: наряду с описанием богатства и красоты — очаровательных девушек, хризантем, расцветающих деревьев, резвящихся в небе птиц, писатель рисует рикш, подгоняемых седоками, пыль, грязь, навоз, свиные и бараньи туши на бойне, вонь, роящихся зеленых мух.
Многое из того, что описал Лао Шэ в своем романе, было весьма злободневно для Китая 1966 года, когда там началась «культурная революция». Например, выступления студентов против ректора университета и их «воззвания», направленные против него или в его защиту, а также сцена избиения ректора и особенно рассуждения Чжао по этому поводу: «Солдат всегда прав, потому что у него винтовка. А у ректора винтовки нет, значит, он не прав и его можно бить, а если надо, то и прикончить». И вообще в этом романе — повествовании о тогдашней «золотой молодежи», которой все дозволено, то и дело наталкиваешься на звучащие весьма современно и злободневно высказывания о том, что профессора Чжана «действительно не грех избить»: он «всего лишь сын торговца маринованными финиками». Прожженный лентяй и бездельник Оуян Тянь–фэн прямо выступает против экзаменов и подбивает студентов на забастовку.
А вот еще один пример чрезвычайно примечательной и интересной «переклички» романа «Мудрец сказал…» и описанного в нем времени с китайской действительностью 60–х, да и не только 60–х годов. Чжао рассуждает: «…в новом обществе есть две великие силы: солдаты и студенты. Солдаты способны драться со всеми, кроме иностранцев. а студенты — со всеми, кроме солдат. Вот почему обе эти силы идут рука об руку, помогая народу понять, что такое подлинная воинственность. Если солдаты перестанут обижать простых людей, они перестанут быть солдатами, а если студенты не будут избивать преподавателей, их никто не станет считать мужественной молодежью». И вообще «прав тот, у кого винтовки и пушки»…
Я был знаком с Лао Шэ и виделся с ним в последний раз у него дома в Пекине 6 февраля 1966 года, по сути дела, в самый канун печально известной «культурной революции». Выглядел Лао Шэ плохо, как–то очень постаревшим, жаловался на резкое ухудшение здоровья — его одолела гипертония. Он крайне сожалел, что не в состоянии писать — и из–за плохого самочувствия, и из–за занятости на различных собраниях и заседаниях. К тому же, говорил он, приходится читать много рукописей молодых, непрофессиональных писателей, всячески помогать им.
Перед моим уходом Лао Шэ подарил мне изумительной работы старинную чашку из китайского фарфора — тонкого, как яичная скорлупа. Сказанные им при этом слова: «Думаю, что у вас эта вещь сохранится лучше» — оказались вещими и приобрели особый смысл через полгода, когда в Москву дошла печальная весть о нашем друге…
Перечитывая произведения Лао Шэ — одного из самых выдающихся художников слова современного Китая, которые лишь частично переиздаются у него на родине, вспоминая о встречах и беседах с ним, еще острее чувствуешь и понимаешь, какого огромного духовного богатства лишают китайский народ нынешние пекинские лидеры. Более того —они еще бессовестно лицемерят. Реабилитировав посмертно Лао Шэ и, так сказать, восстановив его доброе имя, они тут же нарекли писателя, безусловную жертву «культурной революции», не только ее горячим поборником, но и активным участником. Вину же за его гибель официальный Пекин возложил не на подлинных виновников происшедшей трагедии — погромщиков–хунвэйбинов и непосредственного вдохновителя всех их бесчинств — Мао Цзэдуна, а на повергнутую ныне «банду четырех».
Лао Шэ не стало. Но, как у каждого великого художника, у него две жизни. Одну у него отняли хунвэйбины, разгромившие дом, оранжерею с красавицами хризантемами и уничтожившие богатейшую библиотеку писателя и коллекцию старинного китайского фарфора. Другой жизни у нашего доброго старого друга не отнять никому и никогда — она в его замечательных книгах и делах, которым жить вечно.
М. Шнейдер
Лао Шэ. МУДРЕЦ СКАЗАЛ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Есть в Пекине две башни — Башня Колокола и Башня Барабана [10]. Позади них стоит множество пансионов, один из которых зовется «Небесной террасой». На его узких и невысоких дверях красуется блестящая латунная дощечка с надписью: «Специально для студентов. Полное обслуживание и стол». В действительности же эта надпись ни к чему не обязывала. «Специально для студентов»? Но в комнаты, если они пустовали, могли поселить кого угодно, даже имеющих весьма отдаленное отношение к наукам. Полное обслуживание и стол? Но тому, кто не хотел сбросить лишний вес, не рекомендовалось столоваться в «Небесной террасе», хотя плата за еду здесь была так же высока, как и плата за жилье.
И все–таки дела пансиона не шли хуже от того, что вывеска оставалась только вывеской. Что и говорить, состав жильцов здесь был весьма пестрым, пища оставляла желать лучшего, но студенты валили в «Небесную террасу» валом, потому что здесь можно было насладиться вещами, не дозволенными в других пансионах. Если, к примеру, будущий ученый муж хотел сыграть в кости, хозяин предоставлял ему для компании девицу не первой молодости, зато уверял, что ее можно сравнить только с цветком или нефритом. Если клиент желал выпить, ему подавали настоящий «раскаленный нож» [11], который завозят контрабандой с севера, налитый в свиные пузыри.
10
Башни, воздвигнутые еще в XIII – XIV вв. На первой из них был колокол, а на второй барабан, которые вплоть до XX в. служили для отбивания «страж», обозначающих время.