Чжао Цзы–юэ был истым ученым с помыслами, высокими, как небо, и безбрежными, как море, поэтому он хотел лишь наслаждаться подлинной красотой, найти смысл жизни и не исповедовал никакой религии, способной только одурманивать людей. Но с того дня, как Мудрец прозрел и увидел все недостатки собственной жены, он расстроился до такой степени, что перестал пренебрегать религией, дабы обрести душевное успокоение. Только он решил верить не в Будду, не в Конфуция, не в Маркса и не в священную девятихвостую лисицу даосов, а в безжалостного китайского сатану с непроницаемым, точно железо, лицом. Каждый раз после выпивки или игры в кости Мудрец чувствовал, что должен отдаться духовному совершенствованию и, простершись на полу, горячо молил:
— Почтительно прошу тебя послать хоть какого–нибудь беса, чтобы он призвал к тебе мою жалкую половину, а мне дал красавицу нового типа и позволил вкусить сладость истинной любви! Да здравствует сатана! Аминь!
Помолившись, Мудрец испытывал немалое облегчение, как будто душа его омылась в священном лотосовом пруду. Он прикрывал глаза, и ему казалось, будто ненавистная жена с маленькими ножками черной стрелой летит прямо в ад. Затем вокруг разливалось золотое сияние, на небе появлялись тысячи радуг, и с них плавно спускались бесчисленные феи нового образца. Становилось так радостно и светло, как бывает на лучших пекинских улицах, когда там зажигают стодвадцатисвечовые фонари. Сердце Мудреца начинало учащенно биться, кровь бурлила, и он в нетерпении восклицал: «Спускайтесь же скорее, скорее! Идите ко мне!» И очередная бутылка подогретой водки, приятно обжигая пухлые губы Мудреца, проникала в самые сокровенные тайники его души.
Бедный Мудрец!
ГЛАВА ВТОРАЯ
Третья комната «Небесной террасы» почти всегда была местом собраний, так как одно имя Чжао Цзы–юэ притягивало к себе будто магнит. Кроме того, это была самая большая комната в пансионе.
Собрания в третьей комнате чем–то напоминали волнующийся на ветру лес: издали видишь только зеленое пятно, а подойдешь поближе, смотришь: стоят сосны, ясени, вязы, ивы — каждое дерево со своими особенностями. Так же и студентов в третьей комнате вполне можно было принять за дружную компанию, однако в общем шуме слышались противоречивые взгляды, различные интонации:
— Ты говоришь, вчера игра шла здорово! А почему одна костяшка на полу оказалась?..
Кто–то перебивал:
— Хозяину постоялого двора, когда он пел, не следовало растягивать слово «конь». Вот при жизни Тань Цзяо–тяня [19]…
— Оказывается, эта красотка порвала с Чжаном! — вступал в разговор третий, — По существу…
Четвертый спрашивал:
— Как вы думаете, на литфак мне пойти или на философский? Мои природные склонности…
Тут все набрасывались на четвертого и кричали:
— Не смей говорить об учебе!
Когда страсти накалялись, Мудрец спешно убирал чашки, тушечницы — словом, все, что могло сойти за оружие и свободно летать по комнате. Мудрец не был трусом и не боялся кровопролития, просто ему не хотелось платить за разбитую посуду.
Порой шли разговоры и о вещах немаловажных: о государстве, обществе, образовании. Молодые люди говорили очень серьезно и искренне, предлагали свои методы спасения страны, но, к несчастью, такие споры иногда кончались дракой. В этих случаях Мудрец жертвовал несколькими чашками. Чего не пожалеешь для общества и государства!
С наступлением ночи Пекин, страдавший от холода и, как большой старый вол, давно мечтавший уснуть, затихал. Лишь изредка он что–то бормотал во сне на языке Башни Колокола. Пронизывающий ветер подхватывал с земли редкие снежинки, и они плясали в свете фонарей, как расшалившиеся белые мотыльки. Зима еще только началась, но полицейский на посту зябко втягивал голову в воротник и то и дело скрывался в своей будке.
В пансионе тишины не было, потому что его обитатели отсыпались на лекциях, а к вечеру, напротив, ощущали особый прилив энергии. Ван Верзила уже трижды пропел от начала до конца «Рассечение желтого халата»; Сунь Мин–юань, желая сказать ему приятное, заявил, что Ван может принять его кашель за аплодисменты. Проигравшие в кости стали яростно швырять их на пол, а победители с веселой ухмылкой стучали костяшками по столу, аккомпанируя Вану Верзиле. В одной из комнат переднего дома философ с маленьким носом и маленькими глазками и философ с большим носом и большими глазами спорили о том, какая же, в конце концов, Земля — круглая или квадратная.
Не придя к единому мнению, они сменили тему и начали выяснять, какие у людей должны быть носы и глаза: большие или маленькие?.. Спал только старик Фан из северной комнаты, потому что был глухим и не слышал шума и гама.
В третьем номере, закончив грандиозную партию в кости, открыли собрание по поводу студенческой забастовки. Чжао Цзы–юэ возлежал на двух подушках; Чжоу Шао–лянь и У Дуань сидели на краю его постели, а Мо Да–нянь и Оуян Тянь–фэн — на стульях. Как видите, из трех десятков обитателей «Небесной террасы» в собрании на сей раз участвовали только пятеро: во–первых, потому что далеко не все студенты учились в одном университете, а во–вторых, потому что они принадлежали к разным партиям и провинциям. И если в собрании участвовало свыше десятка человек, оно редко приводило к какому–нибудь результату.
Чжоу Шао–лянь, скрюченный, как креветка, походил на молодого старика. Его худое желтое лицо напоминало сушеный мандарин, маленькие глазки постоянно улыбались, кончик носа был всегда красным, будто обладатель его долго плакал. Это полусмеющееся–полуплачущее выражение сбивало с толку. Голос у Чжоу был тонким, как у девочки, но на редкость противным. На верхней губе и щеках не виднелось ни единого волоска, однако над бровями лежали глубокие морщины, как у старика. Словом, ему можно было дать и семь лет, и полвека, ничуть не ошибившись. Студент философского факультета, он все свое время тратил на сочинение модных стихов, в которых, по его словам, стремился выразить собственную философию. К несчастью, поклонники Чжоу Шао–ляня, начитавшись его творений, неизвестно почему глупели. Говорил он только о поэзии и философии, и каждая красивая стихотворная строка (разумеется, чужая) становилась в его устах скучной и некрасивой. Сейчас на нем были серый ватный халат и старый пиджак европейского покроя, привлекавший его не только модным цветом, но и бесчисленными карманами, в которые он мог рассовывать свои стихотворные экспромты, чтобы они не были потеряны для человечества.
У Дуань и Мо Да–нянь, в отличие от Чжоу Шао–ляня, изучали политэкономию, так как слышали, что все западные банкиры и управляющие трестами были вначале экономистами. Еще они слышали, что сии достойные подражания люди, как правило, обладали блестящей лысиной, двойным подбородком и золотыми часами с длинной цепью, покоящейся на солидном животе. Поэтому оба они ходили, выпятив живот и надув шею, которая пока еще не успела обрасти жиром. Приятели почти ничем не отличались друг от друга, только у Мо Да–няня лицо было красное, как утреннее солнце, а у У Дуаня — желтое, словно осенняя луна. Правда, Мо Да–нянь был упитаннее У Дуаня, и его прозвали Толстячком. Желтолицый У Дуань тоже не страдал от худобы, некоторые даже называли его Пухлячком, но это прозвище не прижилось, потому что наводило на мысль об опухоли. Мо Да–нянь, открытая душа, всегда говорил то, что думал, У Дуань же был себе на уме и никогда ни о ком не сказал доброго слова, потому что считал более интересным говорить о людях дурно. Мо Да–нянь носил толстый халат на вате, а поверх халата — китайскую куртку, как приказчик мануфактурной лавки; У Дуань, напротив, предпочитал темно–синий европейский костюм, желтые французские туфли и даже в манерах подражал иностранцам.