— А зачем? Я ведь всегда говорю только резкости. К тому же заранее было ясно, что вы решите бить преподавателей, а я никак не могу согласиться с этим!
— Правда? Ну ладно, тогда послушай, как я читаю по–английски, мне как раз нужно кое–что повторить. — Мудрец, сам не зная почему, робел перед Ли Цзин–чунем. Обычно он вообще не думал об учебе, по при Ли Цзин–чуне изображал из себя настоящего книжного червя. Взяв со стола учебник и солидно откашлявшись, Мудрец начал: — A boy, a peach… — Он снова откашлялся и задумчиво «перевел»: — Одна всеобщая любовь, один съеденный зад [22]!
Ли Цзин–чунь рассмеялся:
— Хватит, отложи книгу, я хочу поговорить с тобой.
— Ты сам советуешь мне отложить книгу?! — удивленно воскликнул Мудрец. — Хорошо, я готов. — Он бросил учебник на стол и взял сигарету. На сей раз он вспомнил о своей опасной клятве не курить, но ведь Ли, наверное, не знает о ней.
Ли Цзин–чунь помолчал, обдумывая то, что хотел сказать, и тихо спросил:
— Дорогой Чжао, в конце этого года тебе исполнится двадцать шесть?
— Совершенно верно!
Чжао Цзы–юэ потрогал верхнюю губу с едва пробивавшимися над ней волосками и с удовлетворением подумал о том, что он уже зрелый мужчина, настоящий герой с головой тигра.
— Ты старше меня на два года, — продолжал Ли Цзин–чунь.
— Да, я тебе в старшие братья гожусь! — захохотал Мудрец и указательным пальцем важно стряхнул пепел с сигареты, как бы подчеркивая, что если отцы вправе курить опиум, то старшие братья могут баловаться по крайней мере, табаком, это не мешало бы записать в конституцию.
— А что старший брат собирается делать в будущем?
Ли Цзин–чунь встал и, опустив голову, заходил по комнате.
— Не знаю!
— И не должен знать? — взглянул на него Ли Цзин–чунь.
— М–м… Наверное, должен.
Мудрец почувствовал некоторую неловкость и заскреб в затылке мясистыми пальцами, похожими на бананы. Потом выбрал из этих пальцев один, все тот же указательный, и начал ковырять им в носу.
— Может, подумаешь и сейчас скажешь?
— Ну разве так сразу сообразишь! — ответил Мудрец, пытаясь тем не менее изобрести ответ на ходу.
— А хочешь, я за тебя соображу? — спокойно и в то же время участливо спросил Ли Цзин–чунь.
— Конечно, хочу!
Чжао Цзы–юэ бросил недокуренную сигарету, стараясь не встречаться с Ли взглядом. Ли Цзин–чунь снова сел у печки:
— Мы учимся вместе почти что два года, и если ты считаешь меня настоящим другом, то…
— Ли, дорогой! — воскликнул Мудрец со всей искренностью, на какую только был способен. — Скажу тебе прямо: если я не ценю тебя, то я просто собака… dog, — вдруг вспомнил он английское слово, которое должно было придать его заверениям особую убедительность.
— Тогда мне хотелось бы объяснить, как я к тебе отношусь, — сказал Ли Цзин–чунь. — Я человек не очень общительный, но если кто–нибудь мне нравится, я охотно ему помогаю; не важно, богат он или беден, обладает способностями или нет. Ведь твои деньги фактически не твои, а твоего отца, а уж мне до них вообще нет никакого дела. Твое расточительство мне не по душе. И все же с тобой можно дружить, потому что у тебя доброе сердце…
Мудрец вдруг почувствовал, какое у него доброе сердце и как радостно оно колотится.
— …Учишься ты, откровенно говоря, из рук вон плохо, — продолжал Ли Цзин–чунь, — но ты не бездарен — иначе не смог бы написать «Введение в игру в кости» и так искусно распевать арии из пекинской музыкальной драмы. В общем, ты добр, не без способностей, и очень жаль, если ты и впредь будешь вести бессмысленное существование.
— Ли, ты проник мне в самую душу! — вскричал Мудрец. Он дрожал каждой клеточкой своего тела, пыхтел и сопел, как паровоз, поэтому и произнес такую необычную для него, чуть ли не революционную фразу.
— Кто же виноват в этом? — спросил Ли Цзин–чунь, пропустив мимо ушей крик души Мудреца.
— Пожалуй, я сам, — ответил Чжао Цзы–юэ. — При этом он покраснел, потом побледнел, потом позеленел, как великолепная заморская ткань, отливающая то красным, то серебристым, то зеленым.
— Конечно, ты сам, — согласился Ли Цзин–чунь, — но не следует забывать о дурных влияниях и соблазнах. У тебя много друзей, а есть ли среди них настоящие? Есть ли хоть один, которому до конца можно верить и считать, что он тебе друг, а не враг?
— Есть, Оуян… — ответил Мудрец.
— Ладно, каков бы он ни был, главное сейчас — чтобы ты проникся решимостью творить добро и искоренять зло!
— Вот увидишь, старина Ли! Я всей своей жизнью отплачу тебе за то, что ты поверил в меня! — воскликнул Чжао Цзы–юэ, вдруг почувствовав себя совсем другим человеком, истинным Мудрецом, позабыв даже про свой нос, похожий на клюв коршуна, который нависал над свиным пятачком. Ведь если закрыть глаза и слушать не ушами, а сердцем, просто представить себе невозможно, чтобы свиной пятачок произносил все то, что он сейчас произнес.
— Прежде всего надо избавиться от дурного влияния, а уж потом искать себе настоящее дело, — говорил Ли Цзин–чунь, становясь все серьезней.
— Чем же, по–твоему, я смогу заняться? — спросил Чжао.
— Возможны три основных пути, — задумчиво ответил Ли Цзин–чунь, выставив вперед три пальца. — Первый — это целиком посвятить себя какой–нибудь науке. Для тебя это путь трудный, потому что ты не умеешь сосредоточиться. Второй путь… У твоих родителей есть земля?
— Есть больше десяти цинов [23]! — ответил Чжао и покраснел, вспомнив вдруг, как несколько дней назад он сражался в кости с сыном начальника земельного управления.
— Тогда накупи книг по агротехнике и разные сельскохозяйственные орудия, вернись домой, учись и одновременно практикуйся. Этот путь самый простой, надежный и в то же время полезный для крестьян. Третий путь… — тут Ли Цзин–чунь помедлил, — самый опасный, самый опасный! Я имею в виду общественную деятельность. Вести ее без настоящих знаний очень рискованно. Когда знания есть, но нет работы, можно умереть с голоду, но это почетная смерть. А невежда, жаждущий благополучия, похож на крысу, которая не только ворует еду, но и разносит чуму! Чтобы не уподобиться крысе, человек должен владеть собой и стараться приобрести хоть какой–нибудь опыт, поскольку опыт, даже отрицательный, безусловно полезен. В общем, надо во что бы то ни стало идти вперед в поисках истины! Доброе дело, пусть самое незначительное, всегда останется добрым делом!
Ли Цзин–чунь поставил локти на колени, подпер руками щеки и устремил взгляд на печку, где плясали огоньки, похожие на языки шаловливых мальчишек. Мудрец, приоткрыв рот, тоже смотрел на огоньки, и ему казалось, будто они его дразнят, смеются над ним…
— Ладно! — сказал Ли Цзин–чунь, вставая. — Извини, если я был слишком резок с тобой, надеюсь, ты меня правильно понял?
— Разумеется! — ответил Мудрец.
— Ты все же намерен выступить против экзаменов?
— Я тут ни при чем, ведь это целое движение.
— Хорошо, больше я об этом говорить не собираюсь!
— Спасибо тебе, старина Ли! — сказал Чжао, выходя вслед за Ли Цзин–чунем, и вдруг тихонько попросил: — Вернись!
— Ты хочешь мне что–нибудь сказать?
— Вернись, ну, на одну минутку!
Ли Цзин–чунь вернулся. Чжао чувствовал, как глаза его наполняются слезами, и изо всех сил старался скрыть свою слабость.
— Я вот что хотел тебе сказать: ты очень похудел, надо беречь себя! — Мудрец растроганно заплакал. Он не плакал, когда каялся в своих грехах, когда благодарил Ли Цзин–чуня, но собственная заботливость и доброта так его растрогали, что он не выдержал и слезы хлынули из глаз. Они словно лились из самых сокровенных тайников его души, в них все смешалось воедино: и благодарность, и раскаяние, и стыд, и надежда. Обычно Мудрец любил смешить людей или пускать пыль в глаза, но в этих случаях действовали только губы и язык, душа молчала. Сегодня он впервые понял, что такое дружба, когда два сердца неукротимо тянутся друг к другу. И сердце Мудреца заговорило, прорвавшись через броню мышц; он не смог сдержать слез, но эти слезы принесли ему облегчение. Казалось, сердце Мудреца все двадцать с лишним лет было погребено в самом дальнем уголке его тела, насквозь проржавело, и вот сейчас, когда его оттуда извлекли, в нем снова забурлила кровь.
22
Чжао Цзы–юэ подставляет на место английских слов первые попавшиеся, но сходно звучащие китайские иероглифы, и получается бессмыслица.