Наконец центральный защитник «торговцев» сделал обманное движение левой ногой. Чжао метнулся вправо и передал мяч прямо на правую ногу соперника. Стадион загремел. Студенты Института торговли, взвыв от восторга, стали бросать в воздух шапки, платки, даже сигареты, а однокашники Мудреца завопили: «Позор, позор!» Их носы вмиг укоротились на несколько миллиметров — и на столько же стали шире глаза «торговцев».
Мудрец обалдело оглянулся, увидел сотни орущих глоток и, сорвав с себя шапочку, схватился за голову, словно она могла заменить потерянный мяч. Как раз в этот момент мяч вернулся и больно ударил Мудреца по рукам. В голове у него загудело, он брякнулся оземь, и перед глазами замелькали игральные кости, с помощью которых он надеялся разбогатеть. Потом, как сквозь сон, он услышал: «Тайм аут!», «Унесите его!», «Дохлая тварь», «Дохлый бык!», «Судья подсуживает!», «Бейте судью!»
К Мудрецу подбежали люди. Оуян Тянь–фэн поднял его, увел с поля, накинул ему на плечи халат и усадил. Какие–то студенты хотели поколотить судью, но почему–то вернулись, не добежав до него.
После выяснилось, что они близоруки и не разглядели со своих мест, что судья иностранец. А с заморскими чертями, как известно, лучше не связываться.
— Ура! — вдруг закричали студенты Института торговли.
Мудрец понял причину их радости — он был рядом с сеткой ворот, куда только что попал мяч.
Поэт Чжоу Шао–лянь, втянув голову в плечи, передал Мудрецу листок бумаги со следующим стихотворным экспромтом:
Наши красные петухи потерпели поражение,
Не в силах побороть этих серых уток.
Ну и что ж, что потерпели поражение?
Это все пустяки, ха–ха!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
На красных, желтых, синих и зеленых листах черными, белыми, золотыми и фиолетовыми иероглифами то аккуратно, то небрежно, то древним, то современным стилем были написаны длинные и короткие, гневные и иронические, кусающие и подкалывающие воззвания, направленные против ректора или в его защиту. Они покрывали собой все стены университета Прославленной справедливости от передних ворот до задних, а одно красовалось на ближайшем телеграфном столбе.
Главные ворота были изрублены, доска с названием университета сорвана, окна разбиты, рамы выломаны. Ректорат и учебные кабинеты бунтари сровняли с землей, всю улицу устлали порванными в клочья документами, библиотеку превратили в кучу пепла — сохранилась только половина издания «Исторических записок» [28] — видимо, бессмертных. Потолки забрызганы грязью, на полу — обломки кирпичей. Словом, все было разбито, кроме единственной плевательницы в углу актового зала, терпеливо ждавшей очередных плевков.
Возле ректората лежал обрывок веревки, которой связали ректора, перед тем как избить. На дорожке, ведущей к воротам, валялось несколько туфель — их потеряли преподаватели, бежавшие в одних носках. К двери канцелярии длинным гвоздем было прибито ухо со следами запекшейся крови: его оторвали у делопроизводителя, который верой и правдой (что было главным его преступлением!) прослужил в университете больше двадцати лет. В университетской теплице на полу тоже виднелось пятно крови — это разбили нос старому садовнику, получавшему всего десять юаней [29] в месяц.
Золотые рыбки в аквариуме плавали кверху брюхом. Туда бросили целую коробку мела, теперь от него шли пузырьки, словно кто–то поджаривал в масле еще не отлетевшие души рыбок. Лягушки из кабинета биологии закончили свое существование не на препарационном столе, а под обломками кирпичей. Солнце весь день пряталось за тучи, и довольные мыши, воспользовавшись сумраком, разгуливали по кабинету и лакомились лягушачьими лапками.
В газетах крупным шрифтом печатались корреспонденции о студенческих волнениях, но это было не так уж обязательно, поскольку во все концы страны сразу же сообщили о случившемся по телеграфу. В министерстве просвещения срочно заперли все двери, и оно напоминало заброшенный храм, в котором давно уже не курились ароматные свечи; различные просветительные организации созывали совещания, обсуждая неотложные меры, и почему–то пришли к единому решению: ждать дальнейших событий. Тем не менее разгромленный университет плотным кольцом окружили солдаты, как будто без них никак нельзя было обойтись. На их винтовках по–звериному ощерились штыки, алчущие человеческой крови. И они получили ее капли крови на земле, точно крохотные круглые глаза безмолвно взирали на сапоги солдат…
— Ну, как здоровье? — спросил Ли Цзин–чунь, навестивший Мудреца в больнице.
— А, это ты, старина Ли! Спасибо, что пришел! — ответил Мудрец. Его голова и левая рука были забинтованы, на правой щеке для симметрии красовался розовый пластырь, — в общем, вид у него был боевой, несмотря на бледно–желтый цвет лица, напоминающий о сумеречном небе. — Раны нетяжелые, через неделю все пройдет. А Оуян как?
— Спит.
— Он не ранен?
— Он же других собирался бить, а не себя!
— Но разве он не участвовал в походе на университет?! — не поверил Мудрец. Теперь ему уже хотелось, чтобы его лучший друг был ранен: в конце концов, физические страдания не так тяжелы, как моральные.
— Я не пошел, потому что был против насилия, а он — потому что струсил!
Мудрец разочарованно нахмурился и закрыл глаза. Со всех сторон неслись стоны и вздохи, и от этой вселенской тоски Ли Цзин–чунь почувствовал себя старым, как большое дерево в больничном дворе. Думая, что Чжао заснул, он поднялся и на цыпочках пошел к двери, но Мудрец остановил его. Ли через силу улыбнулся, чтобы не огорчать больного.
— Как же все–таки твое здоровье?
— Ничего, честное слово!
Мудрец медленно поднял руку, потрогал забинтованный лоб, потом прерывающимся от волнения голосом спросил:
— Скажи… пожалуйста… что делает Ван?
— Ван? Я слышал, что она тоже в больнице, и как раз собирался навестить ее.
— Вот оно что! — Мудрец снова закрыл глаза.
— Может быть, тебе трудно разговаривать?
— Нет, нет!
Ли Цзин–чуню хотелось сказать еще очень многое, но его удерживал болезненный вид Мудреца. В то же время молчать было неловко, даже как–то невежливо.
В тот самый момент, когда он терзался сомнением, скрипнула дверь и на пороге появился Мо Да–нянь. Его румяное, сияющее лицо несколько развеселило Мудреца, а Ли Цзин–чунь, воспользовавшись случаем, распрощался. Уже в дверях он оглянулся и увидел, что Мудрец улыбается, но не через силу, как несколькими минутами раньше.
— Я слышал, будто солдаты тебе полчерепа снесли, — сказал Мо Да–нянь.
— Что за чушь! Без половины черепа я бы давно покойником был.
— Так, по крайней мере, говорили… — смущенно пробормотал Мо Да–нянь и еще больше покраснел, став похожим на старичка–простачка с красным гримом из столичной драмы.
— Что делает Оуян?
— Не знаю. Наверное, носится по своим общественным делам. Впрочем, спроси лучше У Дуаня, он обещал тебя навестить, а уж у него сведений всегда больше, чем у нас!
— А что слышно о Ван? — как можно непринужденнее спросил Мудрец.
— Тоже не знаю. Бог с ней!
— Ты сейчас очень занят?
— Нет, ведь я специально пришел повидать тебя, –улыбнулся Мо Да–нянь, радуясь, что может сказать хоть что–нибудь приятное.
— Вот и прекрасно. Тогда поговорим об одном деле… — Глаза Мудреца устремились к сияющему лицу Мо Да–няня, как два подсолнечника к солнцу; казалось, все его страдания улетучились вместе с Ли Цзин–чунем. — Ты не знаешь, что там у Ван с профессором Чжаном?
— Не знаю. А разве между ними что–нибудь есть?
— Эх, ничего ты не знаешь, кроме своей любимой рыбьей головы под красным соусом! — рассердился Мудрец, но тут же смягчился, и даже лицо У него просветлело.
28
«Исторические записки» — знаменитый труд отца китайской историографии Сыма Цяня (II–I вв. до н. э.)