«Г–н Сенковский в немногие годы, проведенные им на Востоке, приобрел в арабском языке столь отличные сведения, каких едва можно достигнуть после нескольких лет усидчивого изучения этого столь же богатого, как и трудного языка. Он изучил его не только практически, для разговоров, но и грамматически в книгах и письменных памятниках этого народа: одним словом, в ученом отношении. Посвятив свое время этой сугубой цели, г. Сенковский узнал этот язык во всей его обширности и основательно. Я испытывал его в арабской грамматике и нашел его весьма знающим в этой части. Я давал ему переводить арабских писателей, и он легко переводил указанные мною места. В отношении же письма на арабском языке он показал свои сведения, сочиняя при моих глазах целые статьи на этом языке, которые возбудили во мне столько же удивления по легкости, с какою они были написаны, сколько доставили мне истинного удовольствия по чистоте и изящности их слога. Что касается до разговорного языка, в котором г. Сенковский особенно силен, то я не могу и меряться с ним, изучав этот язык только по книгам, рукописям и памятникам; и я чрезвычайно сожалею, что в этом отношении, не будучи законным судьею, не могу воздать должных похвал этому замечательному молодому человеку. Вообще по своим сведениям в арабском языке г. Сенковский совершенно способен занять с честью и пользой кафедру этого языка и столько же может быть полезен и на поприще дипломатическом. Его любовь и энтузиазм к восточным языкам, редкое усердие, которое он уже показал, и особенная способность к языкознанию, соединенные с обширными сведениями, служат ручательством прекрасных надежд на услуги, которые он может оказать как на поприще дипломатических сношений Империи с Портой, так (надеюсь и желаю) и в области науки».
Уже в первый год пребывания в профессорской должности, несмотря на поглощенность новыми заботами, Сенковский кладет начало знаменитому циклу своих «Восточных повестей»: Двадцати трех лет он опубликовал на страницах альманаха «Полярная звезда» самое раннее творение в этом жанре, созданное им на уровне зрелого филологического мастерства, представляющее не часто встречающийся и ныне сплав науки и литературы — «Бедуин. (С арабского)». В следующем 1824 году «Полярная звезда» поместила вторую повесть «Витязь буланого коня. Арабская касыда. (С арабского)», вызвавшую восторженные слова Пушкина в одесском письме от 8 февраля, обращенном к его другу, редактору альманаха и будущему декабристу А. А. Бестужеву: «Арабская сказка прелесть: советую тебе держать за ворот этого Сенковского». Роковой для «Полярной звезды» 1825 год отмечен появлением в ней уже трех произведений, продолжающих цикл. Это «Деревянная красавица. (С татарско–азербайджанского наречия)», «Истинное великодушие. (С арабского)» и «Урок неблагодарным. (С персидского)». По поводу столь сильного продвижения академик И. Ю. Крачковский говорит: «Трудно отделаться от предположения, что именно отзыв Пушкина усилил энергию Сенковского в избранном направлении» (статья «Источник «Витязя буланого коня» и других восточных повестей Сенковского», Труды ВИИЯ, № 2, 1946, с. 5). Однако прежде всего в статье нельзя найти свидетельство тому, что мнение Пушкина стало известно Сенковскому, и сомнительно, что редактор без особой необходимости сообщил автору, одному из многих, с кем он был связан чисто должностными отношениями, отрывок из личного письма. Более того, блистательному пришельцу, перед которым так сразу распахнулась дверь столичного университета, следует ли знать о частной переписке члена тайного общества с поэтом, удаленным прочь от державных берегов Невы? Скорее можно думать, что пушкинская оценка особенно расположила Бестужева к произведениям, которые предлагал ему для печати Сенковский, он старался создать для них «режим наибольшего благоприятствования». Нужно иметь в виду и другое обстоятельство, которое вытекает уже из самого характера творца «Восточных повестей»: рано осознав свою одаренность и обладая необыкновенной трудоспособностью, он проникся высокой целеустремленностью и, мужая от одного счастливого свершения к другому, все более твердо приобретал веру в свои возможности. Зная себе цену, он становился все более равнодушен к чужим суждениям о нем — увы, это могло относиться и к слову Пушкина, которого в описываемые годы, занятый своим путешествием, а позже арабско–турецкими лекциями и востоковедными этюдами, будущий «Барон Брамбеус», вполне вероятно, знал понаслышке, тем более что поэт находился далеко от столицы.