— Иди сюда, к тете, — протянула я к нему руки.
Он словно ждал этого приглашения — тут же перебрался ко мне. Содгэрэл, поглаживая сына по головке, объясняла:
— Кто его ни приласкай, сразу тянется. Удивительный ребенок, совсем не дичится чужих людей.
На сей раз я не решилась понюхать головку Тайванбаяра. От его волос пахло молоком. С каждой минутой мальчуган казался мне все симпатичнее, милее, и я еле сдерживалась, чтобы не приласкать его.
Глядя куда–то поверху, Цэнгэл между тем говорил:
— Похоже, дорожное управление забыло, что здесь люди живут. Никого не бывает, а мы в этой тайге совсем ведь одичали.
— На южной дороге в этом смысле лучше, — отозвался Нацаг, пробуя суп.
— Это понятно — там ведь Гоби. Если в пустыне про людей забыть, они же сбегут оттуда. Я, например, в той жарище и трех дней бы не выдержал. По мне, лучше без дела валяться, по только здесь.
— Да, жара там невыносимая, а. весной и осенью всюду песок, — улыбнулась Содгэрэл.
Нацаг, во всем, видно, согласный с женой, только кивал головой.
— Жена просто не переносит Гоби. Ей там дышать было нечем. Чуть не со слезами упросили дорожное управление перевести нас сюда.
Нацаг налил в чашечку бульона и дал жене на пробу. Причмокивая, Содгэрэл со смехом сказала:
— А соли–то сколько! Ты думаешь, мы верблюды?
Нацаг подмигнул — тут я заметила, что у него красивые черные глаза — и ответил:
— Не выйдет, видно, из меня повара. Все время жена ругает. Увольняться с кухни надо.
Не знаю, о чем подумал Цэнгэл, но только он сначала глянул на меня, а потом уставился на Содгэрэл, словно пытаясь понять, как это может женщина понукать мужчиной, будто он конь или верблюд. Участие мужчины в домашних или кухонных делах Цэнгэл считал позором, отступлением от всех правил жизни. Я знала, что про себя он гордится мною, потому что я всегда стараюсь добросовестно выполнять обязанности, по обычаю возложенные в семье на женщину.
Нацаг разливал чай и накладывал в чашки мясо. Он сновал между печкой и столом, но успевал, смахивая с лица пот, расспрашивать о природе здешних мест.
Я очень люблю осенние утра, когда говор реки особенно внятен, а вершины гор укутаны плотным туманом. Деревья, которые все лето стояли в плотных темно–зеленых шапках, осенью начинают шуршать своей теперь уже поредевшей, желтой листвой при самом легком дуновении ветра. Иногда на гребне горы, белесой из–за тумана, вдруг затрубит сытый олень. В его реве слышатся довольство и счастье, словно подведем итог всем сменявшим одно другое временам года. Сколько я передумала всего под осенним голубым небом! Мне приходило в голову, что, когда приходит осень или зима, лето прячется далеко в горах, где вечно зеленеют сосны и ели. Наверно, оттого и мила человеку природа, что времена года, сменяя друг друга, уходя и возвращаясь, не дают привыкать к себе — у каждого времени свое неповторимое дыхание, и как хороню, что колючие морозы зимы чередуются с ласковым теплом лета. Я любила природу, чувствовала ее, но до недавнего времени не догадывалась, что, оказывается, и мне в моей жизни нужны ветры и бураны, дожди и солнце.
Когда Цэнгэл радуется или, наоборот, что–то переживает, он этого никак не показывает. Зато если здорово рассердится, то становится молчаливым, словно камень, с которого река слизала все острые кромки. Если же Цэнгэлу очень хорошо, он ежеминутно пьет чай и потягивается, выгибая дугой широкую грудь.
Да, в женские дела он не вмешивается, ни во что не сует носа, но спорить с ним, убеждать его бесполезно. Он всегда одинаковый, поэтому нет в нашей семье сменяющихся времен года.
После ужина Нацаг вымыл посуду и только тогда достал откуда–то замусоленные карты и сел за стол. Мы начали играть. Содгэрэл, как бы ласкаясь к мужу, потихоньку вытаскивала карты у него из рук. Когда все перепутывалось, она бросала карты на стол и жаловалась:
— Этот Нацаг вечно плутует.
Игра начиналась снова. Нацаг хохотал, сотрясаясь всем телом.
— Ну и хитра же ты, Содгэрэл, — говорил он, сдавая.
Цэнгэл от такого своеволия женщины мрачнел, кусал губы и сердито ворочался на стуле. Настроение у него явно испортилось. Вообще говоря, играет он не без азарта, так что мы засиделись допоздна. Дома Цэнгэл развалился на кровати, сцепил на затылке пальцы и уставился в потолок.
— Что бы нам такое перед сном съесть? — спросила я.
Он с любопытством посмотрел на меня и холодно проговорил:
— Тоже небось хотела бы командовать мною вроде этой капризной бабенки, которая даже в карты играть не научилась? Интересно, чему ты у нее научишься?
Я промолчала, а на душе стало скверно, даже поругаться с мужем захотелось. Но подумала, что слова на него все равно не подействуют. За три года нашей совместной жизни случалось всякое, но по–настоящему мы ни разу не ссорились. Как будто даже не представляли себе, что иногда можно и даже нужно прямо высказывать друг другу наболевшие обиды. Не знаю, о чем в эту минуту думал Цэнгэл, но только он продолжал мрачно молчать. С тех пор как он стал главой семьи и соединил со мной подголовники, он для меня ни разу чаю не вскипятил. Он считает, что мужчина добывает и пользуется. А трудностей, которые связаны с ведением домашнего хозяйства, он просто не желает замечать…