— Я родилась,— начала Флавия,— двадцать два и восемь двенадцатых года тому назад в небольшом нормандском замке... Отец мой, преподаватель хороших манер в пансионе мадемуазель Кабак, разбогатев на службе, уединился в этом замке со своей служанкой, чтобы наслаждаться ее прелестями, вкушая радость спокойной жизни после долгих лет изнурительного труда; моя мать, бывшая его ученица, которую ему удалось соблазнить с превеликим трудом — он был очень некрасив,— не последовала за ним и жила в Париже попеременно то с архиепископом, то с комиссаром полиции. Отец, ярый антиклерикал, не знал о ее связи с первым, иначе потребовал бы развода; а вот некоторое родство с сыщиком, возникшее у него вследствие ее связи с последним, даже радовало его: оно позволяло ему поиздеваться над этим честным служакой, довольствовавшимся его объедками. Кроме того, ему досталось от какого-то предка солидное наследство в виде клочка земли, расположенного на площади Оперы в Париже. Он с удовольствием наведывался туда по воскресеньям и возился с посаженными там артишоками под самым носом у водителей автобусов. Как видите, отец презирал любую униформу во всех ее видах.
— Но при чем здесь вы? — спросил Уэн, чувствуя, что девушка теряет нить рассказа.
— В самом деле...
Она отпила глоток молодого вина. И тут внезапно заплакала — бесшумно, словно водопроводный кран. Казалось, она в отчаянии. Так, пожалуй, и было. Взволнованный, Уэн взял ее за руку. Но тотчас же выпустил, не зная, что с ней делать. Однако Флавия уже успокоилась.
— Сосиска я синяя,— сказала она.
— Ну нет,— возразил Уэн, находя, что она слишком сурова к себе.— Напрасно я вас перебил.
— Все, что я рассказала вам,— сплошное вранье,— сказала она.— Из чистой гордыни. Архиепископ был обычным епископом, а комиссар — уличным регулировщиком. А сама я портниха и едва свожу концы с концами. Заказчицы бывают редко, да еще и злые, самые настоящие стервы. Можно сказать, смеются, когда я из шкуры вон лезу. Денег нет, постоянный голод, я так несчастна! А мой друг в тюрьме. Он продавал секретные сведения иностранной державе, но взял выше таксы, и его посадили. А сборщик налогов берет все больше и больше — это мой дядя; если он не уплатит своих карточных долгов, тетя с шестью детьми пойдет по миру; вы представляете, старшему тридцать пять, а знали бы вы, сколько он съедает в его-то возрасте!
Не сдержавшись, она снова горько заплакала.
— День и ночь я не выпускаю из рук иголку, и все впустую, в результате не на что купить даже катушку ниток!
Уэн не знал, что сказать. Он похлопал девушку по плечу и подумал, что надо бы ее приободрить, но как?.. Это ведь не просто: подул на нее сверху, и все в порядке. А впрочем... кто хоть когда-нибудь прибегал к такому методу?
Он подул.
— Что с вами? — спросила девушка.
— Ничего,— ответил он.— Я вздохнул. Ваша история поразила меня.
— О,— сказала она,— это еще ничего. О худшем я и рассказывать боюсь.
Он ласково погладил ее по бедру.
— Доверьтесь мне, откровенность приносит облегчение.
— Да? И вам приносит облегчение?
— Боже мой,— произнес он,— просто так говорят. Конечно, это общие слова.
— Так не все ли равно? — сказала она.
— Так не все ли равно? — повторил он.
— Еще одно обстоятельство превращает в ад мое проклятое существование,— продолжила Флавия,— мой порочный брат. Он спит со своей собакой, плюет на пол лишь только встанет, пинает котенка, а проходя мимо консьержки, рыгает очередями.
Уэн онемел. Когда человек до такой степени извращен, настолько погряз в блуде, то о каких комментариях здесь может идти речь?..
— Подумайте,— сказала Флавия,— если он такой в полтора года, то что с ним станет потом?
Тут она снова зарыдала — не так часто, как в предыдущий раз, зато сильнее. Уэн потрепал ее по щеке, но надолго его не хватило: она плакала такими горючими слезами, что он тотчас же одернул обожженную руку.
— Бедная девочка! — воскликнул он.
Этих слов она и ждала.
— Но как я вас уже предупредила,— заговорила она,— главного я вам еще и не сказала.
— Говорите,— настаивал Уэн, теперь уже готовый ко всему.
Она начала, и он торопливо ввел в уши инородные тела, чтобы ничего не слышать, но и того немногого, что он все же услышал, хватило, чтобы он покрылся холодным потом — даже белье к телу прилипло.
— Это все? — спросил он громким голосом недавнего глухого.
— Все,— сказала Флавия.— Мне стало лучше.
Она одним глотком опрокинула содержимое своего стакана, которое тут же вывернула на стол. Но эта шалость мало развеселила собеседника.