Он наседал на город постепенно, слоями; сначала клубился, мелко завиваясь, сантиметрах в двадцати над землей, и люди шли, не видя своих ступней. Женщина, живущая в доме номер 22 по улице Сен-Бракемар, входя в квартиру, уронила ключ и не могла его найти. На помощь ей пришли шесть человек, в том числе один ребенок; тем временем на город опустился второй слой тумана, и ключ нашли, но уже не могли найти ребенка, который дал тягу. Он, словно метеор, полный нетерпения, оторвался от бутылочки с соской, чтобы познать безмятежные радости брака и семьи. Триста шестьдесят два ключа и четырнадцать собак затерялись таким же образом в то утро. Устав впустую наблюдать за поплавками, рыбаки обезумели и отправились на охоту.
Туман густо собирался на спусках поднимавшихся вверх улиц, в канавах и котлованах, длинными лентами проникал в водостоки и вентиляционные колодцы, завоевывал проходы метро, и когда голубовато-молочный поток достиг уровня красных огней, оно перестало работать; в это время на город опустился третий слой тумана, и люди на улицах плавали в белой ночи уже по колени.
Те, что жили в верхних кварталах, считали себя заслуженно отмеченными благодатью и подсмеивались над теми, кто жил на берегу реки, но уже в конце недели все уравнялись в своем положении и совершенно одинаковым образом натыкались на мебель в своих квартирах — туман добрался уже до крыш самых высотных домов. Колоколенка городской башни держалась до последнего, но в конце концов мощный непроницаемый поток накрыл и ее.
Орвер Лятюиль проснулся тринадцатого августа, проспав триста часов; он отходил от суровой пьянки и сперва подумал, что ослеп, а причиной тому являются достоинства потребленных им напитков. Была ночь, но какая-то странная: лежа с открытыми глазами, он испытывал то самое чувство, когда на закрытые веки падает свет электрической лампы. Он с трудом отыскал кнопку радио. Приемник работал, и услышанные новости несколько его просветили.
Не придавая большого значения комментариям диктора, Орвер Лятюиль подумал, почесал пупок и, понюхав ноготь, решил, что стоило бы помыться. Но мысль об удобствах, созданных туманом, брошенным на все вещи, как накидка на Ноя, или как нищета на бедный мир, или как вуаль Танит на Саламбо, мысль эта привела его к умозаключению: мыться в таких условиях — занятие бессмысленное. Кстати, туман имел довольно приятный запах чахоточного абрикоса, и запах этот должен был убивать самый затхлый личностный запах. Шумы были слышны хорошо. В этой белой вате, что обволокла все и вся, они приобрели любопытное звучание, светлое, как голос лирического сопрано, у владельца которого нёбо было, к несчастью, пробито вследствие падения на ручку плуга и заменено в результате на протез из кованого серебра.
Прежде всего Орвер разом отмел все проблемы и решил действовать так, словно ничего не случилось. Поэтому он и оделся без особых проблем, тем более, что вещи все находились там, где им и следовало быть: одни на стульях, другие под кроватью, носки — в туфлях, один туфель — в вазе, другой — под ночным горшком.
— Боже мой,— сказал он себе,— что за фокусник этот туман!
Столь неоригинальное умозаключение уберегло его от воспевания дифирамбов, от обычного энтузиазма, от грусти и черной меланхолии: он отвел происходящему феномену место в ряду прочих. Но постепенно стал привыкать к необычному и наконец осмелел до такой степени, что решился на оригинальный эксперимент.
— Спущусь к хозяйке, а ширинку оставлю незастегнутой,— сказал он себе.— Посмотрим: туман это или мои глаза.
Картезианский дух француза заставлял его сомневаться в существовании тумана даже в случае, когда ни черта не было видно... Радио? Так на радио одни болваны.
— Расстегиваю ширинку,— сказал Орвер,— и так вот и спускаюсь.
Расстегнул и так вот и пошел. Впервые в жизни он услышал, как поскрипывают, повизгивают, покрикивают ступеньки, и как по-разному делает это каждая из них...
Он столкнулся с кем-то. Человек поднимался, держась за стену.
— Кто это? — спросил Орвер.
— Лерон,— ответил мсье Лерон. Он жил напротив.
— День добрый,— сказал Орвер.— Это Лятюиль.
Он протянул руку и наткнулся на что-то твердое. Затем не без удивления это что-то твердое пощупал.
Послышался стеснительный смешок.
— Извините,— оправдывался Лерон,— но ведь не видно ничего, а этот туман чертовски теплый.
— Чертовски,— подтвердил Орвер.
Думая о своей раскрытой ширинке, он с прискорбием констатировал, что у Лерона несколько раньше возникла та же идея, что и у него.