Он отвернулся к стене и подумал о том, что брат однажды говорил, будто там, в Елисейске, все девки в штанах теперь ходят. Потом долго у него перед глазами бежала по полю собака, упала, кольцом свернулась, контуры её размылись, слилась собака с землёй. А потом снова перевернулась изба — и снова потянулось отсутствие.
Сулиан никогда и никому не делал худого, может быть, поэтому и спал он всегда крепко, хотя и вставал, не просыпая, рано, если тех не считать ночей, в которые не ложился вовсе, запив горькую или затеяв долгие беседы с самим собой, а то и с осколком в своём предплечье, который — что чаще всего случалось перед ненастьем затяжным — начинал там ёрзать и проситься на волю. «Плоть моя ему обрыгла… посиди-ка столько лет эдак», — так говорил об этом Сулиан. Сулиан был добрым человеком, но вспоминал обычно только плохое и за двадцать девятый год в своих тоскливых монологах или в разговоре с кем-то, перетряхивая старое, не забирался. Нечего ему там было делать. Всё там и без перетряхивания, как ему казалось, было вроде ладно, складно и хорошо. Поднялся он сегодня чуть свет, взял кружку и хотел было поправить голову после вчерашнего худую, но ворвалась ветром в дом эта большеротая Василиса и из рук прямо вырвала посудину. Моху, говорит, хошь бы припас, анчутка, окна-то чем, мол, назьмом да снегом будешь утеплять? Поди, что ими. Вытолкала, шельма, из собственной избы выпихнула, Евино чадо, и глотнуть не вынесла. «Дай, — говорит Сулиан, — хошь ополоснуться-то, ли чё ли, не идти же мне в лес с такой-вот-растакой-вот рожей. Святое ведь место — лес». А она ему: «В Таке и ополоснёшься. В рукомойнике-то у тебя лягушки дом себе построили. То-то, — говорит, — как ни погляжу, девка твоя с полотенчишком всё к речке и палкат… Шибко уж девки мышей да лягушек брезгают. До визгу прямо. Дак а чё — нечисть». А Сулиан Василисе: «Может быть, может быть, и лягушки… но не анака же, не тиншемет. Врать не стану, таких не видывал, но слыхивал, жэншына, что лягушка тварь не поганая, а там где-то, где чересчур тепло, их даже и в крынки кунают, чтоб молоко в них не скисало. Воно как». А она ему: «Вот, брехун, мох в болоте драть будешь, в болоте и умоешься, в болоте их ещё больше, чем в твоём рукомойнике, пугало, оттого, поди, и водичка там — черпай да пей, тока потрудись, я-то чё тебе скажу да посоветую, панихиду наперёд закажи», — и уж ни слова она ему, а он ей: «Злыдня ты, больше никто, еслив уж кто змеёй подоколодной когда не называл». Затем прикрыл Сулиан ногой дверь, снял с изгороди отволглый за ночь, пёстрый от разномастных латок холщовый мешок — и мешка вместо на жерди сухой след остался, — обозвал в горечи подглядывающую за ним в окно женщину лютым оперуполномоченным и покинул ограду, осенив мысленно крестом дом свой.
Собаки, ломая после лёжки спины, потягиваются и, закатывая глаза, дерут пасти: пар с языков у них, словно дымок табачный — выплюнули собаки папироски только что и выпустили последнюю затяжку — так можно подумать. Покачивают угодливо и возбуждённо закрученными в кренделя хвостами, посматривают на хозяина лайки будто и бегло, но пытливо: цыкнет ли он на них, приосадит или, раздобрившись, позволит за собой бежать им? Даже и не глядит на них Сулиан. Грустно с похмелья Сулиану, свет человеку в копеечку. Замечает, однако, он, что заморозка нет, но утренник крепкий, ядрёный утренник — листья на берёзе скрутило и съёжило. Свежо — так можно сказать. Холодок заползает в рукава, под воротник проникает. «Вернуться, телогрейку взять? — думает Сулиан. — Пути не будет, — вспоминает Василису, острее ощущает похмелье. — Да ну её, — думает он. — Да скоро и обогреет, жарко ещё станет, таскай её потом», — но это уже там, за деревней, на мысли ему заявилось. А у Северянки подножье только проглядывает — всё туман проглотил, лишь высоко-высоко, а в сумерках-то и вовсе кажется, будто на небе, ельник пробился сквозь пелену, сыро смотрит, зябко — далеко видит. Передёрнулся Сулиан, плюнул. «Дала бы хошь, — втягиваясь в рукава и воротник, бормочет Сулиан. — дала бы хошь, баба взбалмошная, дня обождать, свет Божий узреть, со своего же двора, пса вроде как приблудного, в раньё такое на мороз гонит, в смурь экую, змея шипучая, и жалости в ней никакой. Но несть яда, паче яда аспида и Василиски, и несть злобы, паче её». Наступил на сук палый — треснул тот — как выстрел прогремел добрый, словно и порохом даже запахло, в узкий створ между Северянкой и Медвежьей по Таке, по руслу её петлистому, понеслось эхо: пак-пах-ах-кх! Сорвалась с дерева где-то стая галок, не разглядеть в тумане, подняла переполох, не от ума, конечно, думает Сулиан, от дури так или спросонок, знают же, шалапутки, что он это, Сулиан, в час эдакий, не секрет для них, небось, и то, что не просто так мужик шляется, а за мохом направился — с такой вот целью. Нет, надо им, птицам анафемским, видите ли, хай до небес поднять, лес весь оповестить, взбудоражить. Выспались, засранки, и задурели. Им и ни горя, ни похмелья.