- Это я, Жак, - сказала она. - Это я, Камилла… Отвори мне. Умоляю тебя, дело идет о твоей жизни. Отвори мне… Пьер де Бонниве на улице…
Ответа не было. Она замолчала и стала снова прислушиваться, спрашивая себя, не ошиблась ли она, думая, что слышит шум шагов. Потом, обезумев еще более, она снова принялась звонить, рискуя возбудить внимание кого-нибудь из соседей, и продолжала стучать и звать: «Жак, Жак, отвори мне!…» и она повторяла: «Пьер де Бонниве внизу!…» Ответа все не было. Тогда, в припадке отчаяния, ей пришла новая мысль. Она спустилась к швейцару, который только что вернулся с фиакром и который, растерявшись тоже, жаловался с наивным эгоизмом:
- Вот что значит быть слишком добрым… Если что-нибудь случится, нас выгонят… А куда мы денемся тогда? Куда мы денемся?…
- Дайте мне бумаги и карандаш, - сказала она. - И посмотрите, тут ли еще шпион…
- Он все еще здесь, - отвечал швейцар, и видя, что Камилла складывает бумагу, на которой она с лихорадочной поспешностью написала несколько строк. - Я понимаю, - прибавил он. - Вы хотите подсунуть эту записку под двери… Все-таки это не даст возможности даме выйти… Что, если я пойду и сцеплюсь с тем барином, нас тогда поведут в полицию, а пока дело выяснится, она успеет улизнуть и в доме не будет скандала…
- Это могло бы помочь, - отвечала Камилла, которая, несмотря на всю серьезность опасности, не могла не улыбнуться, при мысли о такой схватке, между простолюдином и элегантным спортсменом, каким был Пьер де Бонниве. - Но я думаю, что мой способ лучше…
И она уже стремительно поднималась по лестнице и, позвонив так же сильно, как и раньше, просунула под двери, как догадался швейцар, записку, в которой было написано:
«Мой Жак, я хочу тебя спасти. Верь, по крайней мере, той любви, которой ты изменил. Я хочу тебя спасти. Что сказать тебе еще? Открой мне. Клянусь тебе, Б. караулит вас на углу. Стоит тебе только взглянуть вправо, и ты увидишь его карету. Клянусь тебе также, что я вас спасу…»
Ах, какая это была записка, и как я, получив ее потом от самого Жака, сохраняю ее, как памятник такой раздирающей душу нежности! Я не могу вспомнить ее без слез! - Великая в своей любви, Камилла рассчитала, что Жак должен подойти к дверям теперь, или позже, чтобы выйти. Она сказала себе, что будет стоять на лестнице у дверей, пока, прочтя эту просьбу, он не откроет ей. Как сильно забилось ее сердце, когда она увидела, что записка почти тотчас исчезла! Чья-то рука ее вытянула. Она слышала шуршание бумаги, развертываемой той же рукой, и шум Отворившегося окна. Жак смотрел на улицу, как она ему говорила, чтобы проверить самому, несмотря на сгущавшиеся сумерки, точность указания, находившегося в этом оригинальном послании. Для бедной герцогини, хотя она сама предложила такой способ проверки, это доказательство недоверия в эту минуту было равносильно уколу в рану, еще более острый удар по наболевшему месту! Ей не было времени остановиться над этим новым унижением. Двери, наконец, отворились и любовники очутились лицом к лицу в передней: Камилла, вся отдавшаяся экзальтации самопожертвования и мученичества, к которой так странно примешивалось чувство презрения, почти ненависти, и Жак, бледный, со свирепым выражением глаз и в беспорядочно надетом наскоро костюме.
- Что случилось? - немедленно спросил он шепотом. - Знаешь, если ты солгала и пришла, чтобы устроить мне сцену…
- Замолчи, несчастный, - отвечала она, не понижая голоса, - если бы я была из тех женщин, которые устраивают сцены, разве я пропустила бы случай во вторник, в три часа, когда вы были здесь?… Да, я была в квартире, в маленькой комнате за вашим альковым, и я слышала все; понял? И я не вышла, я позволила вам уйти… Дело не в этом, дело в том, что муж этой женщины на углу улицы и подстерегает вас…
Ты смотрел в окно, ты видел фиакр… Ах, я не хочу, чтобы он убил тебя, несмотря на все, что ты мне сделал! Я слишком люблю тебя… Вот почему я здесь…
Молан внимательно смотрел на странную девушку, пока она говорила. Несмотря на всю свою недоверчивость, чувство, являющееся наказанием мужчин, слишком много лгавшим женщинам, он почувствовал, что Камилла говорит правду. Первым движением его тогда был отважный порыв. Хотя он эгоист, комедиант и пройдоха, тем не менее он не лишен храбрости. Он дрался несколько раз из-за оскорбительных статей вполне добровольно и очень храбро. Может быть, он думал также об описании драмы, которым будут полны все газеты. Одна фраза, которую он сказал после, дает мне право сделать это предположение: «Признайся, что я упустил тут случай великолепнейшей рекламы!» Но как знать его заднюю мысль: не является ли эта фраза после придуманными словами, которыми люди его разбора стараются прикрывать редкие естественные движения души? Во всяком случае, оставив свою жакетку и беря свою шляпу с вешалки, он отвечал также громко: