- Тебе бы больше нравилось, - насмешливо отвечал драматург, - слышать жалобы Ифигении или Эсфири, в десяти шагах от буфета, уставленного страсбургскими пирогами и сандвичами, пуншем и оранжадом, шоколадом и замороженным шампанским? Нет, честное слово, ты мне кажешься удивительным. Если бы ты обладал хотя бы самым легким оттенком высшей иронии, без которой жизнь не представляет ни малейшей соли, ты нашел бы превосходным, что моя хорошенькая «Голубая Герцогиня» спасла честь и, может быть, жизнь моей очаровательной «Королеве Анне», и что они встретиться так лицом к лицу, одна - в роли парижской львицы, окруженной поклонением и уважением, другая - паясничающая перед залом, полным праздных мужчин и праздных женщин, и к ним в придачу я! Я сожалею только о том, что для полного блеска положения недостает того, чтоб я в течение этого дня имел свидание с ними обеими. Поверишь ли, со времени всех этих историй, Камилла опять возбуждает во мне желание, и я бы овладел ею снова, если бы не боялся испортить ее шедевр… Ну, да, шедевр разрыва!… Ведь нельзя не сознаваться, друг мой, что она создала его. И если бы Андрэ Марейль не покинул своего пера юмориста для того, чтобы облечься в платье префекта, если бы он продолжал его вместо того, чтобы подписывать полицейские приказы, то я посвятил бы его в данный случай.
Мог ли ты когда-нибудь вообразить себе более великолепный поступок любовницы, освобождающей вас от себя, оставляя по себе восхитительное воспоминание? Это решительно идеальнейшее из всех окончаний любовных интриг.
- Постарайся, по крайней мере, устыдиться своего эгоизма, - прервал я. Я отлично понял, что он рассчитывал позабавиться моим простодушием, и что он шутил. Но именно то, что он мог шутить при этих обстоятельствах, возмущало меня, и я продолжал, коснувшись его груди: - У тебя значит здесь ничего нет, так-таки ровно ничего, кроме стопы бумаги и бутылки чернил, если одна - мысль об этой любви, об этом самоотвержении, об этом страдании не внушает тебе ничего, кроме лишнего парадокса, вместо того, чтобы вызвать слезы на твои глаза?
- Никогда не следует судить о том, что чувствует другой, - отвечал он мне с внезапной серьезностью, которая так странно противоречила с его недавней насмешливостью.
Не скрывался ли где-нибудь в его сердце, отравленном светским тщеславием, коммерческими расчетами и литературным честолюбием, уголок нежности, слишком узкий, чтобы когда-нибудь распространиться до настоящей страсти, достаточно живучий, чтобы из него иногда сочилась кровь и не дотронулся ли я до тайной раны? Или не принадлежал ли он к тем сложным натурам, у которых остается как раз достаточная доля чувствительности, чтобы заставлять их страдать от того, что они неспособны чувствовать сильнее? Эти две последние гипотезы возможны в такой сложной натуре. Ими, по крайней мере, могла бы объясниться та аномалия, что талант, обладающий такой способностью правильно отмечать жизненные явления, связан с такой неумолимой жестокостью души, с такой систематической и утилитарной развращенностью ума. Ведь должен же он был списывать свои чувствительные страницы с натуры, а «для писателей, - говорил мне в былые времена Клод, мой милый друг, так дурно распорядившийся своим состоянием и своей жизнью, - натурой всегда служит собственное сердце!» Эта неразрешимая нравственная задача удивительного противоречия между личностью Жака и его творениями, никогда не поражала меня так, как во время этой быстрой езды в карете и в течение тех минут молчания, которые последовали за этой фразой, столь отличавшейся от других.
Он первый прервал это молчание, отвечая на мысль, которую мои упреки, вероятно подсказали ему:
- Впрочем, если бы можно было начать сначала, то я помешал бы этому вечеру… Он лишний… Я не знаю, какие новые сведения доставлены Бонниве, но он чрезвычайно мил со мной и со своей женой. Я застал их на днях после завтрака вместе, рассматривающими две парюры, принесенные их ювелиром… Что ты скажешь, между прочим, об этой семейной сценке?… Она, надев на шею жемчужное ожерелье, смотрелась в зеркало в то время, как муж говорил мне, - мне! - указывая на другое: «Которое вам больше нравится?» И она находила жгучее, пикантное удовольствие в этой, высоко комичной сцене. Я видел это по ее глазам, которые горели, как каменья в фермуаре ожерелья. Какой ценой вернула она себе это доверие?
- Так как дело пошло на откровенность, то как же подобные сцены и те выводы, которые ты на основании ее сделал, не заставили тебя схватить палку и шляпу и уйти с тем, чтобы больше никогда не возвращаться.