- В вас нет и никогда не будет понимания некоторых вещей, любезный Daisy, - отвечал он мне. - Узнайте же, что можно находить особое удовольствие, жгучее и жестокое в том, чтобы презирать того, кто возбуждает в вас желания, равно как и в том, чтобы обладать тем, кого ненавидишь… Вот в силу этого-то нравственного садизма королева Анна и удержит меня, быть может, надолго, также как ко мне привлекает ее ощущение опасности… Мы уже виделись с ней после той тревоги, в маленькой квартирке на Новой улице, поверишь ли? Решительно никакая тинктура шпанских мушек не может сравниться со страхом…
- Это безумие, - вскричал я, - это значит испытывать судьбу!
- Я тоже так полагав? - сказал она, пожимая плечами, - но надо жить для того, чтобы писать… Из всей этой истории можно создать пьесу, и я не премину этим воспользоваться…
Мы подъезжали к отелю г-жи де Бонниве при этих словах, в которых снова сказался профессионал и Триссотэн из-за повесы и клубиста, чересчур старательно расфранченного со слишком большими жемчужными запонками, со слишком вышитым и украшенным складками пластроном рубашки, со слишком блестящим атласом на отворотах парадного фрака.
Длинная вереница карет уже стояла на улице. Я должен был найти некоторую разницу между почти интимных приемов того вечера и нынешним. Можно было подумать, что Жак задался целью показать мне в эти несколько минут все разнообразные стороны своего характера, - настоящего маяка с вращающимися огнями. В то время, как мы поднимались по резной деревянной лестнице, с массой украшавших ее картин и бюстов, вышивок и старинных материй, он шепнул мне эту последнюю фразу, в которой больше не было ни духа Триссотэна, ни повесничанья, ни дэндизма, а сказалось только ребяческое тщеславие мещанина во дворянстве в любовной интриге:
- Сознайся, что моя красота не дурно живет?
И я убежден в том, что в эту минуту от высокого ворса ковра, в котором утопала его нога в легком бальном сапоге, в одном из затаенных уголков его сердца он ощущал приятную теплоту. Я убежден, что люстра, висевшая в пролете этой лестницы, освещала мрачную глубину его самолюбия выскочки. Я убежден, что победоносная гордость наполняла его грудь, когда он говорил себе: «Я здесь любовник…» в этой великосветской обстановке. За последние недели я так научился видеть его насквозь, что этот оттенок его ощущений не мог от меня ускользнуть. Каждое из его слов походило на бой одних из тех часов, механизм которых двигается в хрустальной коробке. В то же самое время, как вы слышите бой, вы видите, как маленькие колеса задевают за большие, как поднимается молоточек, как он опускается, - словом, все сложное устройство механизма.
При виде такого сцепления колес, прилаженного с такой удивительной точностью, как не понять необходимые соотношения частей друг к другу? Точно также мне было вполне ясно, что у моего товарища это ребяческое самодовольство было тесно связано с той силой уверенности в себе, с тем стремлением вперед, которые, с одной стороны, делают его великим художником, вечно занятым творчеством, а с другой стороны - плебеем, стремящимся перейти в высший класс общества. Ах, если бы я мог поставить ему в упрек только одно это несколько глупое и безобидное тщеславие!… Впрочем, мне не было времени и ответить ему. Двери приемной открылись и мы с Жаком уже разлучились. Вид, который представляла эта незнакомая мне комната, со сводами, как в часовнях, и прилегающие к ней два зала, тотчас привлек мое внимание, как художника, как человека, привыкшего отдаваться зрительным впечатлениям.
В одном конце этой приемной была устроена небольшая эстрада, в эту минуту незанятая, а остальная часть, залитая электрическим светом, несколько умерявшимся стеклянными колпаками радужных оттенков, пестрела и блистала.
Около пятидесяти женщин, сидевших в креслах, вперемешку с таким же числом мужчин, блистали драгоценными украшениями, сверкавшими в их светлых и темных волосах и на обнаженных руках и шеях. Вся гамма цветов переливалась в тканях их роскошных туалетов, еще более выделявшихся от контраста с черными фраками мужчин, и те мелочи, которые в первый мой визит в этот дом так странно не понравились мне, слишком смешанный характер этой обстановки, чересчур декоративной и наполненной безделушками, при этом освещении сливались и гармонировали с журчанием этой толпы. Веера махали, глаза блестели, лица оживлялись в разговоре, и королева Анна, к которой я шел раскланяться, имела действительно в этот вечер, в своем совершенно белом туалете, величественный вид принцессы, окруженной своим двором. Приближаясь к ней, я вспоминал о той смертельной опасности, которой она подвергалась неделю тому назад. В бледно-голубых глазах ее не оставалось ни малейшего следа, пережитого волнения, как не видно было следов ревности на сияющем лице самого Бонниве. В первый и, конечно, в последний раз в жизни являлся я в салон с неоспоримой и полной уверенностью в существовании светской любовной интриги. Обыкновенно истории этих блестящих господ и госпож известны только из туманных намеков «говорят». Такую-то подозревают в том, что тот-то ее любовник, такому-то приписывают такую-то любовницу. Такое подозрение, для лиц из общества равносильное уверенности, тем не менее не дает точных, конкретных образов. Неизвестны ни улица, ни номер дома, в котором происходят их свидания. Неизвестны обстоятельства, при которых они отправляются на эти свидания. Всегда остается обширное поле для сомнений, а если не обширное, то хоть маленькое. Я же, раскланиваясь с г-жей Бонниве, и в ту минуту, как она приветствовала меня банальной любезной фразой, я видел достоверно эту гордую головку, покоящейся на подушках в той комнате тайных свиданий, и ужас, исказивший ее черты, когда непрерывные звонки, а затем удары в дверь известили ее о грозящей опасности.