Контраст был так ярок, что в первый раз я понял то вредное очарование, которое производит на воображение некоторых людей это двойственное до известной степени существование, и почему женщины или мужчины, раз испытавшие ощущение его, не находят более прелести в другом. Подобная ложь, глубокая и опасная, доставляет как бы опьянение пороком, сладострастие высшего, почти демонического лицемерия тому или той, которые так лгут. Во всяком случае, именно к разряду такой дьявольской лжи принадлежала та фраза, которую г-жа де Бонниве произнесла в заключение нашего короткого и мало интересного разговора:
- Тут есть кто-то, кто не простит мне, если я еще задержу вас, - сказала она и кончиком веера указала мне в сторону, куда и направился мой взгляд. Я увидел Камиллу Фавье, к которой как раз в эту минуту приближался Жак. - Пойдите поздороваться с ней, - продолжала она, - и скажите вашему приятелю Молану, что мне надо дать ему маленькое поручение, пока я еще не забыла…
Отправляясь на этот вечер, я готовился встретить много апломба в этой женщине, развращенной из холодности, кокетки из эгоизма, любопытной до порочности - от безделья. Но мне и в голову не приходила возможность нахальства с ее стороны сказать мне подобную фразу, мне, которому все было известно. Несмотря на мое твердое решение на высказывать своих сокровенных впечатлений, она догадалась о моем удивлении по моему лицу. Ее полузакрытые глаза бросили на меня один из тех взглядов, которые как бы пронизывают насквозь человеческую душу. Она, вероятно, подумала, что относительно ее связи с Моланом у меня имеется одно из тех недоказанных подозрений, которые всегда изобилуют в якобы тайных парижских романах, и что я не умею достаточно хорошо скрывать свои догадки. Поэтому резкость ее взгляда сменилась снисходительной иронией, и я оставил ее, чтобы подчиниться ее приказанию, но только отчасти. Она, очевидно, рассчитала, по привычке считаться с дурными сторонами своих собеседников, что я буду слишком рад передать ее поручение Жаку при Камилле, чтобы еще более их поссорить, и поставить моего приятеля в несколько фальшивое положение. Ей предстояло убедиться, что честный малый, простой живописец, не способен на подобные штуки.
Я подошел к любовникам так, как будто прекрасный враг хорошенькой актрисы не давал мне никаких поручений. Согласно заключенному уговору они обменивались только самыми необходимыми вежливыми фразами, и очень громко:
- Ты стремишься в общество богемы, - сказал Молан, которому мое присутствие возвратило его обычную непринужденность, - это вполне естественно…
- Не хвастайся, - отвечал я ему тем же самым шутливым тоном на подкладке истины, который он так любит, - ты уже давно сделался светским человеком.
- Ты начинаешь браниться, - сказал он все так же весело. - Я бегу. Не злословьте слишком о вашем приятеле Жаке, и не слишком завладевай ею, - прибавил он, обращаясь ко мне, - надо, чтобы она немножко кокетничала, чтобы иметь успех у мужской публики; что касается женской, то это дело решено, как дважды два четыре, принимая во внимание, что она не может изменить ни этих глаз, ни этого ротика и не быть более ходячим произведением Берн Джонса, которым она является, - Это было бы слишком жаль…
Он удалился, лавируя между группами разговаривавших, произнося эту маленькую фразу, которая не была пустым комплиментом. То вновь возраждавшееся желание, о котором он мне говорил, горело в его глазах, и он воспользовался этим случаем, чтобы нарушить условия, поставленные Камиллой так, чтобы эта последняя не могла рассердиться. Она наклонила свою белокурую головку, не отвечая, с улыбкой, в которой я знал ее так хорошо, угадал столько страдания и столько отвращения. Она нервно опахивалась веером в то время, как я смотрел на нее с волнением, которого я не старался скрыть. Действительно, мы в своем углу были точно два пария, с глазу на глаз; какое это было печальное свидание, и как оно было коротко! Уже с другого конца зала направлялся к нам Сеннетерр с молодым человеком, который просил его представить Камилле. Этих двух минут было достаточно нам, чтоб обменяться несколькими фразами, которые удвоили во мне до мучительности ощущение опасности, это ощущение не переставало усиливаться с тех пор, как я вошел в дом.