- Вас больше не видно в фехтовальном зале, вы прозевали Сан Джиоббе, итальянского стрелка. Он был удивителен, знаете ли, - сказал мне первый.
- Вы не говорили мне тогда, что пишите портрет Камиллы Фавье, - сказал второй. - Этакий скрытный… Разве так скрытничают со старым учителем?
- Ну-с, г-н Ла-Кроа, спросил третий, - дадите вы что-нибудь для будущей выставки Кружка?
Мне хотелось ответить неисправимому фехтовальщику: «Дело идет не о нападении, отражении и шуточных схватках, разве вы не видите, что тут пахнет настоящей дуэлью, настоящими ударами шпаги, что чья-нибудь жизнь, быть может, подвергается опасности?» - А моему дорогому учителю: «Ради меня, вам не удаться продать ни одной лишней картины, не правда ли? Зачем же вы играете со мной в покровителя, интересующегося работами одного из своих любимых учеников? Избавьте меня от этой комедии и дайте мне попробовать помешать катастрофе…» - А мужу: «Если бы вы лучше смотрели за вашей женой с самого начала, она не была бы тем, что она есть, и в вашей гостиной не происходило бы той драмы, которая происходит…» Вместо того, я каждый раз говорил пустые и лживые слова, оглушенный шумом разговоров, обессиленный, задыхающийся в этой атмосфере, ослепленный светом, горя желанием добраться до Жака; по крайней мере, достаточно вовремя для того, чтобы помешать ему во время представления находиться возле г-жи де Бонниве. Я почти достиг этого, так как был уже в двух шагах от него, когда королева Анна, как будто догадавшись, что я на этот раз имею поручение от ее соперницы и что исполню его, вздумала обратиться ко мне с чуть заметной насмешкой в голосе:
- Позвольте представить вас, сударь, той из парижанок, которая лучше всех знакома с первобытными итальянскими художниками, о которых вы так прекрасно говорили мне в тот вечер…
- Правда, сударь, - говорила уже та особа, которую мне таким образом навязали, невозможный синий чулок, по фамилии г-жа де Сермоаз, если не ошибаюсь - Вы восхищаетесь этими идеальными мастерами, которых так мало ценят в наше время грубого реализма? Но к ним возвращаются, а вместе с тем и к благородному, и возвышенному искусству… Вы, конечно, бывали в Пизе, в Сиенне, в Сан-Джеминиано, в Перузе?…
О, милые, маленькие, залитые солнцем, городки, милой, зеленеющей Тосканы, высящиеся своими башенками на склонах, засаженных виноградниками и оливковыми рощами! О, смелые художники, с которыми я так сжился и которые до сих пор служат мне тем насущным хлебом для души, о котором молят в святой молитве! Простите мне за то, что я оскорбил вашу память и то благоговение, которое я к вам сохраняю, ответив так, как я ответил противной педантке, более реставрированной, чем фрески Кампо Санто?
- А я объявил ей, что наша хозяйка посмеялась над ней. Я высказал ей самые что ни на есть чудовищно моднейшие взгляды. Я повторил ей, приписывая ее себе, глупую историю этого гениального тупицы Курбэ, говорившего творцу одного из изображений Ессе Ноmо: «Разве ты знал Иисуса Христа?» и другому: «Так это-то и есть ангелы, эти господа, прогуливающиеся голыми, с перьями на спине?…» И все это потому, что я не могу уже сдерживать своего негодования. Г-жа Бонниве только что ходила просить Камиллу и Брессоре начинать. Она подала знак усаживаться перед эстрадой, предназначенной для игры артистов, и усадила Молана рядом с собой, говоря громко, так, чтобы я мог слышать:
- Автору честь и место!…
Все, что за этим последовало - общее передвижение кресел и стульев, размещение усаживавшихся дам и кавалеров, которые почти все стояли, постепенно водворявшееся молчание и, наконец, среди улегшегося шепота, раздавшиеся вдруг голоса актеров, произносивших свой диалог, сдержанные аплодисменты этой публики, праздных людей, - все это, вся обычная обстановка салонных представлений, с трудом припоминается мной в подробностях, настолько сильно бьется мое сердце еще и теперь, когда я переживаю в воспоминании эти отдаленные уже часы. Я, которому были знакомы малейшие выражения подвижного лица Камиллы, самые легкие оттенки ее жестов, самые тонкие изменения ее голоса, я заметил с первых же слов сцены, что она не владеет собой. Г-жа Бонниве тоже это заметила. Она, кивая головой в лучших местах и аплодируя первой, нарочно склонялась больше, чем следовало, в сторону Жака, разговаривала с ним вполголоса, одним словом, воздавала, так сказать, публичную почесть, простую вежливость поклонницы по отношению к молодому автору. Но для Камиллы, для влюбленной, терзаемой и доведенной до отчаяния, нахальство этой манеры держаться было слишком ужасно, и нельзя было думать, что актриса перенесет это, не отомстив. Сначала я подумал, что она постарается унизить свою ненавистную соперницу своим успехом, - столько страсти и выразительности вложила она в ту коротенькую сцену, которую она играла. Потом, когда, по окончании этой сцены, ее стали просить прочесть еще что-нибудь от себя, я подумал, что мщение ее ограничится тем, что она разделит часть этого успеха с двумя собратьями Жака, которым этот последний не прочь позавидовать, если только она не выбрала этих двух стихотворений потому, что, произнося их, находила облегчение своему бедному сердцу покинутой женщины.