- Кофе оказался слишком крепким, как говаривали мы в мастерской, - сказал я, невольно смеясь этому удивительному обороту дела и растерянному виду псевдо-Дон-Жуана перед этой изумительной уловкой женской злости. - Между нами будь сказано, ты этого заслужил…
- Но слушай же, - продолжал он свирепо, - ты после можешь потешаться надо мной и будешь прав… Я думал, что затронул в этой холодной душе несколько чувствительное место…
Я просто-напросто вдался в обман… Сколько в эти четверть часа она наговорила мне дьявольски-грубого и жестокого, ты себе и представить не можешь. Она говорила, что я отлично знал, чему подвергаю ее, позволяя Камилле играть у нее, что мне, разумеется, было лестно поставить так своих двух любовниц лицом к лицу, друг с другом, что она приняла нас - Камиллу, как светскую женщину, меня, как человека из общества, а что мы вели себя - она, как комедиантка, я, как литератор, - она осмелилась употребить эти выражения! - и что это было между нами условлено, и что мы заплатим ей, я - за свое тщеславие, она - за свою дерзость; что, прежде всего, сегодня ее двери открылись для меня в последний раз, что она говорила со своим мужем, - она осмелилась еще и это сказать мне! - да, она говорила с ним и объяснила ему гнусную выходку этой актрисы столь же гнусным бахвальством с моей стороны!… И если бы ты слышал ее, каким тоном она настаивала: «И первой моей местью будет, так как оказывается, что она любит вас, отослать вас к ней, и она увидит, что вы страдаете из-за меня, потому что будете страдать, будете…» И она смеялась тем резким смехом, который тебе знаком, а я слушал ее, я, Жак Молан, которого ты знаешь, настолько пораженный той мерзостью души, о которой свидетельствовали эти фразы, что я не останавливал ее… Я мог бы сказать тебе, если бы рисовался перед тобой, что я занимался изучением ее… Но нет, в эту минуту я был парализован, чем, я собственно и сам не понимаю хорошенько. Но я был парализован… И можешь ты себе представить Пьера де Бонниве, входящего во время этой сцены, и молчание, воцарившееся в маленькой гостиной между нами тремя? Клянусь тебе, мне в эту минуту хотелось крикнуть этому болвану мужу: «Знаете, я был любовником вашей жены…» Мне кажется, что это облегчило бы меня! Последствием было бы что? Дуэль. Из них выходят невредимыми, а я был бы отмщен позором этой негодницы… Но затем предрассудок, требующий, чтобы мы готовы были лучше все стерпеть, чем выдать женщину, которая нам отдалась, хотя бы она и стоила того, заставил меня удержаться… И вот я здесь…
- Однако, чем можно объяснить ее поступок?… - вскричал я, настолько ошеломленный этим рассказом, что мне и в голову не приходило больше смеяться над контрастом, который представлял торжествующий вид вчерашнего Жака с тем жалким признанием, которое он мне сейчас сделал, тяжело дыша, полный бешенства и настолько расстроенный, что передавал все, как попало, без расчета на этот раз и без рисовки.