Ну, так что ж? Я полагаю, что Бонапарте, Талейран, Бернадот и многие другие посмотрели бы с улыбкой глубокого презрения на умирающего революционера, который не сумел выудить никакого сокровища в большом мутном море политики, а мне, мне стоит только вспомнить те две маленькие сценки, которые вызвали этот острый кризис в моей памяти, чтобы улыбнуться себе не менее презрительной улыбкой. Однако, как я обманывался, упиваясь античной красотой и светом в Греции! Как я обманывал себя, когда вернулся, приготовляясь к более долгому пребыванию на Востоке и предполагая направиться в Египет и Малую Азию в октябре для того, чтобы начать там серию картин из жизни Нашего Спасителя, навеянных пребыванием среди той самой природы, если бы другой не опередил меня. Случай помешал мне встретиться в промежуток между этими двумя путешествиями с Жаком и Камиллой. Я узнал только, что она становилась все более и более знаменитой, а что он женился. Он решился, наконец, сорвать созревший плод, как он мне говорил в Кружке за тем давнишним обедом, и он сорвал его при благоразумных условиях. Он женился на вдове приблизительно одних лет с ним, очень богатой и бездетной, что давало ему возможность окружить себя в зрелом возрасте большой роскошью. Но так как он не соблаговолил прибавить ни одной дружеской строчки к обычному извещению о свадьбе, я тоже не писал ему. В виду такого полного прекращения отношений между нами, я не мог ожидать, что он войдет ко мне в мастерскую, как он это сделал на днях, слегка, чуть заметно постаревший, но с тем же острым взглядом, с тем же насмешливым выражением рта, все такой же пленительный как по наружности, так и по манере. Если бы он расстался со мной накануне, то не протянул бы мне руки с более веселым радушием, и, не расспрашивая обо мне, начал.
- Ты не можешь себе представить, как я рад тебя видеть… Когда ты придешь ко мне обедать, чтобы я мог представить тебя г-же Молан? Ты увидишь, мое счастье не изменило мне и в этой лотерее брака… Я уверен, что она тебе очень понравится. Что касается до тебя, она знает, как я тебя люблю.
Конечно, конечно. Можно не встречаться. Но из этого еще не следует, что забываешь… Ну, что же ты поделывал с тех пор, как мы с тобой не видались? Два года! Уж целых два года! Как время-то идет! Я слышал, что ты был на Востоке. Я имел сведения о тебе через Лорана, консула в Каире. Видишь, я ответил ему с некоторым замешательством. Такое внезапное радушие после стольких признаков равнодушия всегда несколько смущает меня. - Да, скажи-ка мне. Виделся ли ты после с Камиллой Фавье?…
- Я? - вскричал я, чувствуя, как краснею под его снисходительно насмешливым взглядом. - Никогда. Зачем ты спрашиваешь меня об этом?…
- А, - сказал он мне, смеясь на этот раз веселым смехом, открывавшим его белые, хорошо сохранившиеся, несмотря на приближающийся сорокалетний возраст, зубы, на которых не было заметно ни малейшего следа пломбирования, - решительно маргариткой вы родились и маргариткой вы умрете!…
- Я решительно нс понимаю, что ты хочешь сказать, - нетерпеливо заметил я.
- Как? Она тебе нравилась. Ты ей нравился. Она меняла любовника за любовником, после Турнада были: Филипп де Вард, Машо, Роланд де Брев, решительно все, кончая юным герцогом де Лотрек, который тратит на нее по двести тысяч в год, а ты так и не был у нее!… Верно так уж решено, - продолжал он, и в глазах его светилось еще больше лукавства, - что вы увидитесь только при моем благосклонном содействии!… Помнишь ли ты наш последний разговор и как я просил тебя отправиться к ней с поручением, от которого ты отказался? Ну-с, так мне бы хотелось дать тебе к ней другое поручение. Что же, ты и на этот раз откажешься?
- Это зависит от поручения, - отвечал я таким же шутливым тоном.
- Оно чисто литературное, - продолжал он весело. - Дело не в том, чтобы я боялся ревности моей жены. Мы с ней не влюбленные. Мы пожизненные товарищи, и она настолько умна, что понимает, что неверности такого человека, как я, не имеют значения… Но я терпеть не могу ни в чем возврата к старому, а в любви тем паче! Одним словом, дело вот в чем. Помнишь ты г-жу де Бонниве и ревность Камиллы?…
- Королеву Анну? - прервал я. - Не хочешь ли ты и к ней меня послать? Этого еще недоставало!…
- Нет, - сказал он, с этой все кончено, все. Знаешь ли ты, что она овдовела, и через две недели выходит замуж за Кандаля, настоящего?
Теперь ей нечего будет опасаться поправок настоящих Бонниве и она попадет в самую что ни на есть высшую аристократию. Опять-таки мое счастье: она все больше и больше будет принадлежать к тому обществу, в котором я не бываю и не буду никогда с ней встречаться… Ах, негодная! Как она меня ужалила! Я простить ей этого не мог… Вся эта история складывалась так прекрасно, ревность Камиллы, сцена в квартирке, сцена в салоне, сюжет для пьесы сам собой напрашивался и я ее написал… Нечто вроде «Адриенны Лекуврер», но современной. Я читал ее Фамберто. Он разделяет мое мнение: это лучшая вещь из всего мною написанного… А-а! Вот увидят, лишили ли Жака Молана силы таланта его сто тысяч годового дохода… Правда, что, сделавшись богатым человеком, я дал себе слово никогда больше ничего не писать, и это будет единственным исключением из этого правила. Когда доживешь до сорока лет, то непременно начнешь повторяться, как бы ты гениален не был, а повторяться - значит пережить себя. Когда не можешь превзойти самого себя, то лучше умолкнуть… Я для себя мечтаю о конце Шекспира и Россини. О, конечно, очень маленького Россини и еще меньшего Шекспира. Но каждый делает, что может, и я хочу остановиться на моих двадцати томах. Но это было сильнее меня. Этот сюжет увлек меня, и пьеса написана. Повторяю тебе, она будет последней!…