- Ты написал пьесу по поводу этой истории?… - прервал я. - Несчастный, что скажет г-же де Бонниве?
-Что у меня вовсе нет таланта, - сказал он. - У светских женщин это очень просто. Вы бываете в их салоне, так вы великий человек. Вы больше не показываетесь, так вы не стоите и того, чтобы заплатить три золотых за ложу… Говорю это, чтобы показать тебе, какую цену я придаю похвалам или критике Бонниветки. Впрочем, надо думать, что этот жанр весьма распространен теперь. Моя жена в этом лице признала уже трех из наших знакомых… Итак…
- А Камилла? Камилла, для которой это происшествие было ее романом, печальным и настоящим романом, разве ты не подумал о том, как ты поступаешь относительно ее, перенося это происшествие из ее жизни, которое еще так свежо, на сцену?
- Вот в этом-то И суть, - отвечал он качая головой, - это до такой степени близко представляет ее жизнь и ее личность. Только она одна может передать эту роль… А я не знаю, как бы войти с ней снова в сношение. Странное она существо. Ничто не изглаживается в этой девушке.
Поверишь ли, несколько недель тому назад она говорила обо мне с одним из наших общих знакомых с такой горечью!… Если я ей напишу, она способна не распечатать моего письма. Надо, чтобы ей предложил эту роль кто-нибудь, перед кем у нее не было бы самолюбия. Я подумал о Фамберто. Но мы не в особенно хороших отношениях со времени моей женитьбы. Он упрекал меня в том, что я продал себя. Какая глупость!… К тому же Камилла с ним поссорилась, уж не помню из-за какого фельетона. О, она сделалась теперь очень знаменитой артисткой… Вот я и пришел к тебе попросту попросить тебя оказать мне эту услугу!…
- Меня? - вскричал я. - Меня? Ты хочешь, чтобы я отправился с твоей рукопись просить эту бедную девушку не только простить тебя, что ты написал эту пьесу, но еще просить, от твоего лица, самой играть в ней? Послушай, дай-ка взглянуть на тебя хорошенько? Ты, однако же, ведь не сумасшедший. Ты человек, как и все. Неужели же ты не чувствуешь, что твое предложение - гнусность?
- Ну, так вот что, - отвечал он со своей прежней улыбкой, с той, с которой он совсем маленьким еще подсмеивался над моими наивностями, - согласен ты просто передать ей наш разговор вместе с тем взрывом негодования, которое ты сейчас выказал? Я уполномочиваю тебя. Это не сделает тебя сообщником никакой гнусности. Ты отправляешься к старинной приятельнице, у которой некоторое время не бывал. Ничего нет естественнее, не правда ли? Вы говорите о погоде, о том, о сем. В разговоре упоминается мое имя, и ты говоришь и как раз то же самое, что только, что говорил мне: «Представьте себе, о чем Жак осмелился меня просить?» И так далее… Ты увидишь, что она тебе ответит…
Было ли то обычным влиянием, которое со времен школы его энергия оказывала на мою нерешительность? Таилось ли в самой глубине моей души желание снова увидеть Камиллу, любопытство узнать, что сталось с той «Голубой Герцогиней», какой она была два года назад? Играло ли тут роль и любопытство узнать ответ ее на неслыханное предложение Жака? Я принял на себя это поручение, которое находил и не перестаю находить гнусным. Я пошел к Камилле, к этой Камилле, «испробовавшей всех», говоря ужасными словами ее прежнего любовника! Я увидел ее снова, эту головку, которую я так любил, на этот раз окруженную низкой роскошью, представлявшей такой жестокий, на мой взгляд, контраст со скромной и гордой простотой улицы де ла Барульер!
В старом помещении этой старинной улицы все решительно, всякая вещь говорила о благородстве или ее, не пожелавшей продать свою красоту, или ее матери, спасшей честь их имени, геройски принесенным в жертву состоянием! В том пышном отеле, в том гнусном гинекее, в котором она живет теперь в улице де Вилье, излюбленной моими пользующимися известностью собратьями, нет комнаты, которая не свидетельствовала бы о ее позоре. А она сама, разве это была та же самая женщина, которую я видел в последний раз и которая не снимала вуаля, чтобы я не заметил на ее бледных щечках следов поцелуев Турнада? Да разве это была та же женщина, которая теперь принимала меня, веселая, как бы хваставшая своей наглостью, без малейшего замешательства, все еще прекрасная, очаровательно прекрасная, той изящной и тонкой красотой, которую она сохранила бы, я уверен, даже в салоне дурного дома, но такая вызывающая, такая бесстыдная? И не было ни одного слова, ни внезапно вспыхнувшего румянца, ни смущения, которые доказали бы мне, что она испытывает волнение, увидев во мне свидетеля того, что, однако, должно было остаться для нее неизгладимым воспоминанием. Слушая меня, она закурила папироску из египетского табака, цвет которого напоминал цвет ее волос, и курила, выпуская голубоватый дымок через свои тонкие ноздри; глаза ее, с несколько поредевшими уже от употребления карандаша ресницами, были широко открыты, губы были слишком красны от вчерашних румян, щеки были полнее, чем прежде, грудь более развита, а более широкие бедра обрисовывались капотом или, скорее, костюмом из голубой ткани, затканной и вышитой серебром. На обычный вопрос, предлагаемый из вежливости, я вкратце сказал ей о моих путешествиях, моих занятиях, о моем возвращении, затем приступил к настоящему предмету моего визита и передал ей сразу грубо, без обиняков, предложение Молана.