Дело в том, что здесь, на земле, несмотря на все рассуждения, есть что-то дурное в любви, хотя она сама по себе есть цель жизни. Человечество смутно догадывается об этом, не умея себе объяснить этого. Только одна церковь разрешает этот вопрос, говоря: - «Это дурно, потому что это запрещено». И философы, как Паскаль, рассмотрев этот вопрос со всех сторон, останавливаются на доводах церкви. Вот, дорогая дочь моя, такого-то падения я и не хотел бы для вас.
Г-жа Сюржер прошептала:
- Хорошо… но что же делать? Скажите мне, отец мой, что я должна делать и я сделаю…
Она была искренна. Слова аббата о возможности падения, о потере чистоты душевной в любви испугали ее так, как будто она увидела целую пропасть грязи у своих ног.
- Надо удалить этого молодого человека.
Она побледнела; ее волнение было так сильно, что губы нервно сжались, не произнеся ни слова.
- Вы видите, что вы его уже любите! - грустно сказал аббат.
Она пролепетала, не дерзая взглянуть на священника:
- Но его невозможно удалить, отец мой! Это не от меня зависит. Я не имею на него никакого влияния. И потом, если б он даже и согласился, то какие же доводы представить моему мужу и г-ну Эскье, которые желают, чтоб он остался у нас?
- Уж, конечно, вы должны обратиться не к г-ну Эскье и не к вашему мужу… Вы скажете это самому молодому человеку… Вы ему прикажете… вы его попросите уехать.
- А если он не захочет?
- Он захочет, если вы поговорите с ним известным образом… Объясните ему, что вы твердо решились не отдаваться ему… разумеется, сделайте это без всякого кокетства; скажите ему, что ваша постоянная близость с ним доставит ему только бесполезные страдания и что ради его спокойствия, ради сохранения вашей доброй репутации вы просите его…
- Бедный! - прервала она дрогнувшим от слез голосом. - Что с ним будет, когда я стану просить его об этом?…
- Значит, вы предпочитаете сделаться его любовницей? - спросил аббат.
Слово ее укололо. Она выпрямилась.
- Я скажу ему!
Сдерживаемые до сих пор слезы брызнули из ее глаз; они текли крупными каплями по ее лицу; она зарыдала. Аббат Гюгэ подошел к ней и перед этим горем не находил иных слов, кроме:
- Дочь моя! Дорогая дочь моя!
Когда она несколько успокоилась, он спросил:
- Хотите, я дам вам отпущение, чтоб укрепить вас?
Она сквозь слезы произнесла «да»; шатаясь, опустилась она на колени на prie-Dieu[1]), стоявшую около алькова. Аббат сел около нее.
- Я должна исповедаться? - произнесла она.
- Нет… Ведь вы ни в чем особенном не можете признаться мне, кроме тех обыкновенных человеческих слабостей, о которых вы говорили, не правда ли?
- Да, отец мой…
- Итак, дочь моя, помолитесь, а я вам дам отпущение от грехов.
Они вместе стали произносить латинские молитвы, - он, своим привычным голосом священника, она, прерывая свои слова слезами и с такой тяжестью на сердце, которая, как ей казалось, никогда не спадет с него… Потом она встала. Несколько времени она вытирала слезы перед гравюрой религиозного содержания, висевшей над prie-Dieu, стекло которой отражало ее лицо.
Священник, чтобы дать ей время оправиться, сел за свое бюро и сделал вид, что пишет. Когда она застегнула свою накидку, завязала вуалетку, она подошла к нему и торопливо произнесла:
- До свидания…
- До скорого свидания, милая барыня. Мой почтительный поклон всем вашим…
Они пожали друг другу руки. В то время как аббат, оставшись в своей натопленной комнате, невольно перестал писать и задумался, он был убежден в скором падении этой женщины и убеждение это было основано на многих бывших примерах.