В таком случае к чему же эти разговоры, эти слезы, эта искренняя и жестокая комедия раскаяний и твердых намерений?
А между тем молодая женщина, не останавливаясь, прошла ризницу и капеллу и, подходя к дверям церкви, садясь в свою карету, почувствовала облегчение, как после кошмара, при мысли, что она вышла из стен этого монастыря и из-под влияния этого аббата. Однако она все-таки еще имела твердое намерение сдержать свое обещание и истерзать себе душу, удалив любимого человека…
О, как непонятны и смутны даже самые искренние человеческие сердца!
II
Карета уже проезжала по Европейскому мосту, освещенному колеблющимся желтоватым отблеском фонарей станции Сент-Лазар, когда она заметила, что слишком взволнована для того, чтобы вернуться домой в таком виде, с распухшими глазами и горевшими от слез щеками. Опустив переднее стекло, она сказала кучеру:
- Поезжай к Морери, Оперная площадь.
Она вспомнила, что дома у нее вышли все маленькие итальянские мясные пирожки. Жюли Сюржер была весьма сведущей хозяйкой дома, одной из тех, которые знают обязанности своих слуг лучше чем они сами. Она была слишком ленива для умственных занятий, светские разговоры смущали и утомляли ее, она охотнее посвящала свое время мелким домашним заботам и делам, в которых достигла совершенства, исполняя их охотно и просто.
Карета повернула на Лондонскую улицу, пересекая площадь Св. Троицы. Здесь пришлось ехать шагом, так как скопилась масса экипажей, кучер даже должен был ненадолго приостановить лошадей, как раз на том месте, где вывеска на одном из домов гласила: Парижский и Люксембургский банк. Жюли прожила здесь двадцать два года своей супружеский жизни. Теперь директора переселились на Ваграмскую площадь, а здесь остались только служащие в банке. Карета тронулась шагом. Сквозь мокрые стекла г-жа Сюржер смотрела на Париж, интересный в дождливые дни.
За последние месяцы, когда ей приходилось почти ежедневно выезжать вдвоем с Морисом, он научил ее наблюдать эту живую, поучительную картину парижской жизни, и со времени этих прогулок не было уголка, улицы, дома, которые не напоминали бы ей слов молодого человека, между тем, как прежде она совершенно равнодушно проезжала мимо, как бы не замечая их. В данную минуту ей казалось, что все это она видит глазами Мориса. Более живой ум Мориса вполне овладел ее умом. Город и жизнь казались ей теперь иными, более интересными, чем когда-либо; теперь для нее во всем было более новизны и прелести чем даже тогда, когда ее, еще маленькую девочку, в первый раз вывезли из ее родного Берри. Теперь она в каждой вещи видела своего дорогого друга, своего Мориса. В каждом ее поступке сквозила нежность к нему. Как много очарования было в этом подчинении чувству, в первый раз овладевшему ее чистым, любящим сердцем!
Она погрузилась в воспоминания об этих прогулках вдвоем, когда вдруг, как стрела в ее мыслях, мелькнуло только что данное обещание. Вот она уже забыла его, снова охваченная жизнью и любовью, едва переступив порог общины сестер Редемптористок.
«Я обещала это, я обещала расстаться с ним, удалить его. Но это ужасно! Дорогой мой, он такой нервный, так близко принимает все к сердцу!… И зачем же его гнать, зачем?…»
Ей пришли в голову доводы, которыми Морис будет стараться победить ее сопротивление.
«Докажите мне, что в поцелуе есть что-нибудь дурное… Вы же позволяете мне приложить губы к вашей руке при всех, при вашем муже, при Кларе… и вы не позволяете мне поцеловать вас в губы… почему? Все эти тонкости не более как химеры»…
Кто был прав: молодой резонер или старый строгий священник?
«Есть что-то дурное в любви». Эти слова, из всей речи аббата, запомнились ей и не выходили из ее головы. Да, аббат был прав. Какой-то внутренний голос, сливаясь с его строгим голосом, произносил тот же запрет.
Когда карета остановилась на Оперной площади, она снова почувствовала подступающие слезы. Она торопливо вытерла глаза. Выход из кареты под непрерывным дождем как раз вовремя развлек ее.
В ярко освещенном магазине собралось много прохожих; они поедали итальянские и австрийские пирожные, сдобренные ломбардскими или сицилийскими винами. Г-жа Сюржер спросила, что ей было нужно и медленно стала выбирать с подаваемых ей тарелок маленькие кругленькие пирожки; она внутренне наслаждалась тем, что снова возвращается к интересам обыденной жизни, прерванным ее свиданием с аббатом.
Усевшись снова в карету, она стала машинально смотреть в окно, минуя глазами тяжелый силуэт фигуры кучера, На дома, на деревья, на абрис, дождливого, красноватого неба и невольно шептала про себя: «Вот сейчас, сейчас»… Ну, что ж, пусть это будет сейчас! Но, по крайней мере, она увидит любимого человека; он ждет ее, читая «Temps» в маленьком будуаре первого этажа, который прозвали «моховая гостиная» по цвету обоев. Еще один поворот, затем каретная биржа, потом Ваграмская площадь и вот дом; колеса слегка касаются тротуара, лошади останавливаются, фыркая под ливнем.