«Дорогая Полина Матвеевна!
Не могу Вам объяснить всего, но убедительно прошу Вас прямо с сегодняшнего дня объявлять всем направо и налево, что в четверг в полдень Вы пойдете за покупками, например в Гостиный Двор. Идите только пешком! Если объявится Д., как-нибудь невзначай упомяните об этом и ему, но, думаю, он пока не объявится, т. к., вероятнее всего, просто наблюдает за Вами, оставаясь в тени.
Ежели получите какие-то известия о бароне, знайте, это дело рук Д. Не бойтесь, более тянуть с ним я не намерен.
Любящий вас,
Павел».
Дважды объяснив Прохоренко, кому и куда надо немедля доставить это письмо, я вышел вместе с ним на Литейный и направился в полк — писать рапорты.
3
— …не смею вас больше задерживать, подпоручик! — сухо произнес командир полка, раздраженно зарывая крупный нос в лежащие перед ним бумаги.
— Слушаюсь, ваше превосходительство! — Я послушно развернулся и четким чеканным — как на параде — шагом вышел из кабинета.
Не имею даже желания описывать все злоключения, обрушившиеся на мою голову в последующие два дня. Исписав кипу бумаг — рапортов, показаний, объяснений, я почти не выходил из всевозможных кабинетов, побывав для начала у своего непосредственного командира полковника Орлова, затем — у помощника военного прокурора, затем — в полицейском участке, и вот, дойдя, наконец, до конечной точки, дальше которой были только шеф полка — его высочество наследник и сам государь. Первоначально ожидалось, что мне не миновать беседы с самим графом Бенкендорфом, но недавно назначенный на эту должность начальник штаба корпуса жандармов Леонтий Васильевич Дубельт — человек умнейший! — разобравшись с бумагами, как мне сообщили, молвил, будто история эта «не стоит и выеденного яйца», и «нечего из-за одной бабы огород ворошить». В результате дело попало в ведение полиции и на усмотрение командира полка. В преддверии возвращения государя из инспекционной поездки по России дело об убийстве (самоубийстве?!) поручика фон Мерка рассматривалось с непривычной для обычно неповоротливой государственной машины быстротою. Преображенский полк был всегда на заметке у его величества, а потому быть обвиненным в ненужных проволочках никому не хотелось: в полиции решили опустить часть показаний Прохоренко о таинственном ночном госте барона, получив, таким образом, убедительную версию о самоубийстве, тем более что ни малейших следов какого-либо насилия на теле фон Мерка обнаружено не было, в полку же — устроили нагоняй Тыртову и Сельянинову. Со мною командир полка пообещал разобраться отдельно — вплоть до возможного понижения в чине, но, разумеется, на усмотрение государя, поминутно именуя меня то «мальчишкою, которому самое место на ярмарке — пряники воровать!», то «молокососом». При чем тут пряники, я, разумеется, выяснять не стал, благоразумно предпочтя покаянно молчать, понимая, что его превосходительству тоже придется нелегко, объясняясь с государем: несмотря на строжайший запрет дуэлей, ему надо будет доложить, что в любимом полку его величества служат нарушители указов и малодушные трусы, предпочитающие славной смерти от пули невскую водицу!
Одним словом, поручик лейб-гвардии Е. И. В. Преображенского полка барон Август фон Мерк был официально признан трусом и самоубийцею! Вот уж поистине как порою причудливо судьба тасует карты жребиев людских: едва ли бедный Август мог догадываться, что в тот момент, когда он первым подошел представиться мне — тогда еще юному прапорщику, неумолимые богини судьбы мойры уже знали о той роковой роли, которую мне суждено было сыграть в его жизни!
За этой прискорбною суетой я, однако, не забывал, что в грядущий четверг мне предстояло обнаружить и выследить таинственного Демуса, в нечеловеческую природу которого я верил и не верил. За день до этого со знакомым мне старичком — человеком Кашиных — пришел ответ от Полины. Мелким каллиграфическим почерком она писала: