— Дитя мое, где ты до сих пор шлялась? С кем? — накинулась на нее мать.
Сестренки уже спали. Криста никак не могла заснуть. Лежала, свернувшись калачиком, под толстым одеялом и не могла согреться, только кончики пальцев правой руки все еще горели — казалось, их касается рука Паулюса.
В понедельник утром перед уроками подружки прижали Кристину к стене в конце коридора.
— Ты ничего не знаешь, Криста? Ничегошеньки?
— Признавайся! Ну, признавайся, о господи!..
Кристина ничего не знала; стукнула себя кулачком в грудь — ей-богу.
— Так вот, Криста… О господи, чтоб только не пронюхал кто, смертельная тайна. В субботу вечером Раймис, говорят, язык распустил. Он ведь любитель прихвастнуть, вот и сказал Паулюсу…
— Мы тебе начистоту, ты уж не рассердись, иначе нельзя, мы же подруги… Говорят, Раймис что-то о тебе…
— Сказал, что ты… если он только захочет…
Криста зажала пальцами уши, потрясла головой, собираясь нырнуть в класс, но не смогла, так и горела желанием побыстрей все услышать.
— Говорите. Все говорите.
— Если только он захочет, то ты… Но он, значит, не из таких… Раймис сказал, что у тебя грудь… как у кошки… Он видел, когда ты голая в озере купалась. Тогда Паулюс вызвал его на двор и хрясь по лицу. «Это тебе за Кристу». Ну и давай они друг друга дубасить!.. Неизвестно, чем бы все кончилось, но товарищи разняли.
— Ей-богу, Криста! Вот это мужчина! О господи, только бы не втрескаться в него…
Кристина кулачками оттолкнула подружек, бросилась в класс, навалилась грудью на свою парту. Молчала, стиснув зубы. Плакать не плакала, только скулила изредка, тряслась как в ознобе. В начале урока пожаловалась учительнице на головную боль, и та велела погулять во дворе. Криста убежала к озеру и дала волю слезам. «Ненавижу, ненавижу», — шептала. Потом взяла себя в руки, умылась холодной водой, постояла, пока лицо не высохло в лучах солнца, и повторила: «Ненавижу. Обоих ненавижу». Целую неделю избегала Паулюса, пряталась, спасалась бегством, однако с каждым днем все сильнее чувствовала: не убежит, никуда она так и не убежит.
В теплый, тихий вечер оказалась у озера. Поднимался туман, зудела мошкара. Шла, не спрашивая себя: куда идет, зачем идет? Радовалась, что вырвалась из города, сбежала от всего мира, а в душе таилась смутная надежда. Весна ли в этом была виновата или ласковое дыхание озера, свежая ли зелень деревьев и полей — Криста ни о чем не думала, не слышала своих шагов, лишь чутье нашептывало: что-то должно случиться… что-то… сегодня вечером… еще сегодня вечером…
— Криста!
Не испугалась. Не вздрогнула. Даже сердце не трепыхнулось.
— Криста!
Обернулась. На ее следах по росистой траве стоял Паулюс и робко глядел на нее.
— Криста, — снова произнес он ее имя, на сей раз так тихо, что только по губам можно было разобрать. — Криста…
Какая-то неведомая сила подтолкнула Кристину, она с дрожью в коленках подошла к Паулюсу и улыбнулась полураскрытыми губами, а удивленные ее глаза так и спрашивали: «Как ты узнал, что я тебя здесь жду?»
Мать опять отчитала ее за то, что вернулась за полночь. Но Кристина была так счастлива, что места себе не находила. Разбудила сестренок, забралась к ним в кровать, и все втроем хихикали, шушукались, несли всякую чепуху, страшные сказки вспомнили и друг дружку пугали. Утром мать вошла будить девочек и нашла их всех в одной постели, спящих в обнимку.
Паулюс сдавал экзамены на аттестат зрелости. Каждый вечер они встречались в городе или над озером, гуляли час-другой и расставались — до завтра! Подружки завидовали: «Какая ты счастливая, Криста…» И Кристина считала, что она и впрямь счастливая, потому что у нее есть друг… такой друг, о котором она все думает и думает…
Цвела, пенилась сирень, долгими вечерами в кустах над озером заливались соловьи, стрекотали кузнечики, и иногда казалось, что от счастья лопнет сердце. Очень не хотелось возвращаться домой, да никуда не денешься: ждала мать, ждали сестренки со своими заботами, ждала работа. Ждал и тяжкий, камнем повисающий мамин вздох: