Аугустас поддел ногой толстый журнал, тот полетел через всю мастерскую. Он рассмеялся весело и зло, словно мстя кому-то и явно потеряв чувство меры.
— Надо самому знать, чего ты сто́ишь, своим творчеством надо заставить других опуститься на колени перед твоей работой, как перед алтарем! — Ругянис говорил, расхаживал по мастерской, казалось, он готов тут же с кем-то сразиться. — Я так понимаю! — И снова рассмеялся.
Саулюс с Альбертасом угрюмо молчали, не в силах понять: что это — игра или искренние слова?
— Ты не боишься, Аугустас? — спросила Дагна.
— Я? Боюсь? Чего мне бояться?
— Себя.
— Себя? Ха…
— Эта бесконечная самоуверенность…
— Самоуверенность, ха… А как прикажешь работать без уверенности? Даже в постели женщине не нужен мужик, не уверенный в своих силах.
— Пардон! — крикнул Альбертас. — Может, нам пора домой?
Затрезвонил телефон. Аугустас покосился на зеленый аппарат.
— Выпьем!
Телефон затрезвонил опять. Ругянис поднял трубку. Его лицо засияло, но тут же приобрело растерянное выражение.
— Приятно слышать… Да что вы… Пашу, как вол, без передышки. Да, участвовал, это же входит в мои обязанности… Собралось много, но все прошло спокойно, культурно… Пожалуйста…
Ругянис напряг слух, чуть съежился, прикрыл ладонью рот, словно не желая, чтобы другие слышали этот разговор.
— Конечно, работы очень неровные, но одна-другая… Можно бы пересмотреть, даже надо…
Дагна бросила взгляд на Саулюса, уставившегося в угол, покосилась на Альбертаса, который топтался в нерешительности посреди мастерской.
— Может, позволите вам завтра утром позвонить? Сейчас, видите ли, я… Да, да, завтра непременно.
Ругянис повесил трубку и обернулся не сразу. Взял книгу абонентов, полистал и швырнул на подоконник.
— Говорю, от журналистов отбоя нету.
Альбертас Бакис ухмыльнулся:
— Не ломай дурака, Аугустас. Спокойной ночи!
Ругянис чуть потупил голову, но лицо его было бесстрастно.
Саулюс последним захлопнул дверь.
Два дня спустя работ Вацловаса Йонелюнаса на выставке поубавилось. В начале следующей недели выставку закрыли. Вацловас засел дома, целыми днями не ступал ногой за порог. Никому не открывал, ни с кем не разговаривал. Саулюс сжимал кулаки, метался, места себе не находил. Потом успокоился, погрузился в работу. Он был так занят, что не находил времени даже для Дагны. Изредка ей удавалось вытащить из него слово-другое, и она узнала, что до лета он хочет закончить новый цикл, что осенью будет участвовать в выставке графики, что пять его эстампов посылают в Польшу… Дагна думала, как страшна работа, которая настолько порабощает человека. А может, Саулюс просто охладел к ней, к Дагне? Давно уже охладел? Она вспомнила болезнь ребенка, похороны, вспомнила всю свою жизнь и заплакала. Плакала мучительно, вздрагивала всем телом, не знала, что и сказать Саулюсу. «Мне так тяжело иногда», — простонала. «Ты все не можешь забыть Наглиса. Уже сколько лет… Если б я мог, Дагна, я все начал бы сначала, стал бы инженером, физиком, химиком, даже учителем физкультуры, и после работы мы сразу же встречались бы, были бы вместе. Как мне исправить эту ошибку? Проклят час, когда я сунул голову в эту петлю…» — «Ты иначе не мог». — «Не мог? Лучше быть каменщиком или токарем, чем скверным художником…» — «Но тогда я бы тебя не встретила». — «Может, так оно было бы лучше». — «Почему ты так говоришь?» — «Не знаю». Саулюс замолчал, ласково через шелк тонкой ночной сорочки гладил ее плечи, грудь; его рука успокаивала Дагну, и он сам успокаивался, шептал жаркими губами: «Так есть и так будет, Дагна… Легко не будет ни тебе, ни мне… И все-таки улыбнись, Дагна. Я и в темноте увижу твою улыбку». Дагна и впрямь улыбнулась и положила голову на откинутую руку Саулюса.
Казалось, все ушло, посещение мастерской Ругяниса забылось, потускнело, как никому не нужное недоразумение. Но какое-то время спустя, когда отмечали семидесятипятилетие одного профессора, все неожиданно воскресло. По правде говоря, Дагна и хотела и не хотела идти на этот вечер, потому что чувствовала: им снова придется столкнуться лицом к лицу с Ругянисом. И впрямь Аугустас, покружив поодаль в галдящей толпе, вывел ее танцевать. Он был уже навеселе и тискал пальцы Дагны.
— Хорошо поставленная комедия, верно? — сказал он, оглядев танцующих.
— Маэстро заслужил такие искренние слова.
— Хо! От этого потока славословий меня просто выворачивало, извиняюсь. А что он сделал-то? Пустил на свет божий целую толпу неудачников?