Не полегчало и когда во время одной из проверок конвой увел Клина и он не вернулся в барак. «Не успел. Почему это он медлил?..» Подумал равнодушно, как о миске жидкой похлебки. С таким же равнодушием встретил пять лет спустя известие: ты свободен, собери вещички и в путь; машина идет до города, подкинет. Не ему одному это сказали. Другие радовались, обнимались, плакали, бегали туда-сюда как угорелые, страшно спешили уехать, словно боясь, что лагерное начальство передумает и задержит их. Каролис торчал посреди вытоптанной в сугробах площадки, глядел на угрюмые бараки, придавленные толщей снега, на тяжелые ворота, из которых каждое утро выходил, а вечером возвращался. Теперь уйдет, чтоб больше не вернуться. Но куда идти, где искать прибежища? Ты свободен, сказали, только не сказали, что делать с этой свободой. Что делать ему, Каролису Йотауте?
Когда другие уже забрались в грузовик, кто-то окликнул Каролиса, и он сходил-таки в барак за вещмешком, а потом, подхваченный крепкими руками, перекатился через борт. Его лоб взмок от пота, по спине пробегал холодок.
После полудня добрались до города. Он оказался небольшим — несколько длинных улиц, железнодорожный вокзал да труба какого-то завода. Выскочив из грузовика, одни помчались прямо на вокзал, другие, галдя, побежали в столовую отпраздновать первый день свободы. Каролиса звали и те и другие, но все спешили, и никто не принимал близко к сердцу, что человек остался стоять на дороге.
Едва волоча ноги, Каролис покинул город и направился в поле. Его вела куда-то колея саней, но она была едва заметна. Ветер нес снег, дул прямо в спину, и идти было легко. Идти, идти… Ни о чем больше Каролис не мог думать, только чувствовал, что изредка тело окатывает ледяная волна и несет, толкает его. Идти, идти… Куда идти? Куда? Где же эта дорога в Лепалотас? Разрушил он жизнь матери, Юлии, брату Людвикасу, лишился родного дома… Тогда соседи, может, и не обвиняли его, но теперь, столько лет спустя? Может, попросить прощения с опущенной головой, в каждой избе деревни с порога объяснить: я иначе не мог… Ах, нет, нет… Если бы он сумел преодолеть эти тысячи километров пешком…
На бескрайние поля опускался вечер, но Каролис не видел сгущающихся сумерек — тупо глядел перед собой и словно заклятье повторял: идти, идти… Даже не возникала мысль, куда ты так дойдешь, человече? Изредка чудилось, что бредет по полям Лепалотаса, по берегу Швянтупе. Может, за рождественской елкой пошел в лес или запоздал вернуться из Преная. «Стой!» — слышит голос Густаса и вздрагивает. «Пред-се-да-тель… пред-се-да-тель…» — «Уводите скотину… Все к себе уводите!» — говорит Каролис и купается в сугробах, а на дороге мычат коровы, бабы тянут их домой.
Он останавливается, вытирает вспотевший под шапкой лоб, подкидывает в руке вещмешок, такой ненужный, тяжелый; вещмешок падает в снег. Опять нога за ногу, шаг за шагом, и ветер дует в спину.
Наконец он добрался до леса. Прислонившись к сосне, перевел дух. Страшно хотелось курить, но карманы оказались пустыми. Вспомнил, что в вещмешке было курево. Тут же забыл; голова гудела страшно, перед глазами плясали красные круги.
Продираться сквозь чащу было трудно, но Каролис брел не спеша, падал и опять вставал. «Идти, идти!» — звенело в ушах. «Идти, идти…» А потом словно все погасло, и Каролис слился с мраком, такой мягкой, теплой рукой гладящим его.
— Живой…
Каролис не мог продрать глаз.
— Живой!
— Ну и ну! Куда это топаешь, нос повесив?
Плетенки, набитые травой, женщина ставит на дорожку, подбоченивается, настырно смотрит на него крохотными глазками.
— Вот хорошо, — говорит Каролис. — К вам собираюсь зайти.
— Все собаки в деревне подохнут! Давно уж ты к нам не заходил…
— Не попрекай, женщина…
— Я-то — нет… Я только говорю, как есть, Йотаута. А когда-то порог истоптал, дверь не закрывалась.
— Так надо было. И тебя на ферму идти уговаривал.
— Как надел на меня этот хомут, двадцать три года сбросить не могла. Во руки какие, пальцы будто выкрученные. Теперь дояркам хорошо, пуговки нажимают, и молоко струей бежит, а тогда… Сам знаешь, Йотаута. Но чего мы стоим, будто в молодости встретившись.
Хутор Швебелдокаса стоит поодаль от дороги. Изба с одного конца малость осела, но обшита желтой вагонкой, под окнами цветут пионы, над крышей, будто грабли, торчит антенна телевизора. От старого гумна, в котором еще Каролис собирался держать колхозный хлеб, не осталось и следа, хлев с летней загородкой для свиней тоже дышит на ладан.