11 октября
Этим утром над морем был туман, душный, гнетущий туман, он ширился неуклонно, но так медленно, что казался неподвижным; от этой кажущейся неподвижности кругом наступило томительное оцепенение; граница между морем и небом стала неразличимой, ее заволокли огромные столбы грязного дыма.
Я думал, шторм уже кончился.
Однако неизвестно откуда взявшийся луч света хлестнул по верхушкам олив и пальм, и вдруг, быстрее, чем я пишу эти слова, морская лазурь снова явила свое великолепие до самой линии горизонта.
Волны одна за другой бегут к берегу, словно состязаясь на огромной, бескрайней гаревой дорожке.
Мы вошли в церковь через среднюю дверь. У стен были два алтаря из выветрившегося камня, скрюченные, как от огня, местами замшелые; на одном еще можно было различить барельеф: ковчег святых даров в виде солнца с короткими твердыми лучами и ветвями винограда вокруг.
Повсюду выросла трава: там, где были нефы, и там, где были амвоны, ниши со статуями святых. Там, где возвышались развалины главного алтаря, буйно разрослись папоротник, крапива, вереск, пышная высокая ромашка, и надо всем этим, словно в насмешку, торчал крест из двух сучьев, скрепленных проволокой. А от стены до стены росла чахлая, редкая травка, совсем как снаружи, на лужайке.
Все это запустение не пугало нас, не причиняло нам боли, церковь в общем не казалась нам оскверненной. Через проломы в боковых стенах проникал ветер; в обширное отверстие вверху, где уже и следов не осталось от церковного свода, могли проникать облака и солнце, луна и дождь, там, где были нефы, поднялась трава, и целые заросли, волнуемые ветром, то слегка касались остатков главного алтаря, то накрывали их.
Вышли мы из церкви через пролом в стене. И обнаружили за ним колонны: они выстроились в ряд, невысокие, из серого камня, тонкие, ничуть не величественные.
На одной из капителей, больше других разрушенной ветром и дождем, можно было различить только две толстые лапы, перепончатые, как у лебедя, но с кошачьими когтями, принадлежавшие какому-нибудь фантастическому древнему зверю, может быть грифону.
Рядом на другой, изящной, изъеденной временем капители с барельефа смотрело лицо.
Раньше мы его не видели. Хотя в предыдущие годы уже бывали вдвоем в самой верхней точке разрушенного городка и помнили хрупкие колонны, выстроившиеся в ряд перед боковой стеной церкви. А этого лица на капители не помнили.
У него были удлиненные полузакрытые глаза, тонкий нос и широкие круглые ноздри; тонкогубый рот, остроконечные усы, симметрично свешивающиеся с двух сторон чуть ниже подбородка. Мы не могли понять, был ли на нем головной убор, какое-то неизвестное ритуальное украшение, или это были просто пышные волосы, перехваченные на лбу повязкой.
Взгляд его сразу же показался нам пустым и устремленным в никуда. Это было лицо, и у лица был взгляд. Но он не выражал ни радости, ни величия, ни сострадания, ни гордыни, ни хитроумия, ни покорности. Я не мог в нем прочесть ничего. Это не был взгляд греческой статуи: беломраморный, без зрачка, но ощутимый; не был это и твердый удовлетворенный взгляд римлянина. Это лицо глядело из камня с улыбкой, но улыбка его была мрачная и угрюмая, непостижимая уму; глядело с выражением жестокости, но жестокость эта была отстраненная, не сознающая себя; и ощущение удаленности, которое оно вызывало у нас, было такое же, какое возникает во время бесконечно долгого сна и длинного сновидения, при виде травы, выросшей под алтарями, и звезд в зените.
Бывает, что черты лица дорогих, близких, важных для тебя людей не можешь вспомнить как следует, если не видишь их всего один день. А это лицо я помню во всех подробностях даже сейчас. Удлиненные глаза, тонкий нос с широкими круглыми ноздрями, тонкогубый рот. Нельзя было определить его возраст, и уж совсем немыслимо было подыскать ему имя. Но Саре пришло в голову назвать его Стражем. Может быть, потому, что он глядел на разрушенную церковь и находился вблизи заброшенной хижины, словно это было его жилье. Сара в первый раз назвала его Стражем, и потом в наших разговорах это имя закрепилось за ним.
Цвета он был какого-то неопределенного; вся колонна была из серого камня, но его лицо было не просто серым, его оттенки напоминали то пепел в камине, то море под облачным небом, то опавшую и гниющую сосновую хвою; однако послеполуденное солнце покрывало этот серый камень позолотой, густой и тягучей, как мед.
Никто из местных не решился бы поселиться здесь. Здесь были только опустевшая голубятня и курятник. Курица с пышными перьями цвета ржавчины прогуливалась вокруг, вздернув голову, словно застывшую в воздухе, и отчужденно, молча проводила нас взглядом.