Спускались Мананнан, в просторном, до пят, плаще из волн, Дейрдре на колеснице, влекомой крылатыми конями, Дагдá со спелыми плодами, зреющими по всей земле.
Последним являлся Луг в облике юного белокурого воина, слишком юный для бога, может быть, и для воина, сияющий, полный радости предвестник зари.
Алтари богов были на самом высоком холме посреди леса, на поляне, где дубы своими ветвями доставали до луны и до звезд в зените. И когда светила ночи Самайна бледнели, первый белый луч зари нового года, клинок его светоносного меча, вонзался в самое сердце холма, самого высокого среди леса, как раз между алтарями.
Фионн был Верховным Жрецом народа, поклонявшегося дубу и луне. Ему повиновались тучи, дождь, ветер, текучие воды и огни. Даже Короли советовались с ним, прежде чем принять решение о мире и о войне, о полевых работах и о морских путешествиях, о законах, коим должен был повиноваться народ, и о праздниках, коими надлежало чтить богов.
Фионн жил на вершине самого высокого холма между горами и морем. Он первый встревожился, когда наступила слишком сухая осень. С самого равноденствия воздух оставался теплым, ни один лист не пожелтел, на самых солнечных склонах все еще цвели голубые и алые цветы лета. Появлялись скопления облаков, густых, как шерсть на спинах нестриженых овец, они проплывали по небесному своду, рассеивались и таяли вдали. Порою в самой лазурной вышине появлялись как бы тучные, расползающиеся облачные столпы, но стоило подуть какому-то неизвестному ветру — не западному и не северному, — как они разваливались и исчезали.
Только один раз дождь, казалось, внял призывам жреца и уронил на орешники и дубовые рощи несколько капель теплой влаги. И ничего больше.
— Что-то ускользает от меня там, наверху, эти тучи мне не повинуются, — сказал Фионн своей дочери Ниам, которая жила с ним на самом высоком холме среди леса, возле алтарей богов, и сама была жрицей, посвященной этим богам и луне.
Ниам выросла там, на поляне, где дубы своими ветвями доставали до звезд в зените, и слыла водительницей кабаньих стад, госпожой росы и приливов; ни один мужчина, кроме ее отца Фионна, не смел приблизиться к ней. И только на Самайн являлась она народу, чтобы вознести молитву луне.
— Что это нам предвещает? — спросила Ниам у Фионна.
— Либо дождя не будет, — ответил Верховный Жрец, — и тогда зеленая листва на деревьях истлеет, запахи цветов станут невыносимыми, смертельная петля сдавит горло источникам, зверям и людям… либо он прольется, но долгий и неистовый, настоящий потоп, от которого вода поднимется выше крыш, выше деревьев.
Когда Фионн рассказал об этом в собрании народа, Барды покачали головами — их песни во славу сосен, орешников, буков, цветущих лугов были теперь ни к чему; а Воины содрогнулись — их мечами нельзя было отрубить головы тучам, их щитами не заслониться от низвержения вод.
Печаль в народе скоро сменилась тревогой. Все вглядывались в небо, солнце, луну, облачные материки, серебристо-белые днем и пепельно-серые ночью, ждали дуновения ветра, который прогнал бы их прочь, оставив лес во власти засухи, или сгустил их, вызвав ливень, потоп.
Печаль сменилась тревогой, тревога ужасом, и люди уже плакали, чувствуя приближение несчастья.
Только юный король Ог по-прежнему охотился в лесу на куропаток и зайцев, по-прежнему носился верхом на своем коне среди диких коней на полянах, спускался по скалам к морю поглядеть, как резвятся на просторах киты и дельфины.
Ог не думал о приближающемся несчастье: он думал только о том, что скоро Самайн и в ночь Самайна он снова, как и год назад, увидит Ниам; он каждый день вспоминал мгновение, когда взгляды их встретились, мгновение, когда в глубине его души, в его плоти затаилось что-то новое, жаркое, влекущее и он понял, что полюбил ее.
Настанет Самайн, и я увижу Ниам, думал Ог и тогда, когда скакал в собрание народа, чтобы рассказать о только что им увиденном.
— Море вдруг заволновалось, могучие, небывалые валы бьются о скалы и слизывают прибрежные пески, — сказал он, спешившись; на его светлых волосах блестела морская соль, одежда была влажной.
Это означало, что Фионн на вершине холма был бессилен и мог только ждать. Штиль кончился, начиналась буря, и бояться следовало уже не засухи, а воды, которая вскоре хлынет с небес.