Автомашина остановилась перед двумя длинными, грубо обструганными столами и врытыми скамейками, Варвара Михайловна легко спрыгнула на землю. Шофер сгрузил из кузова ее чемодан, подушку, завернутую в оранжевое верблюжье одеяло, аптечку с лекарствами.
— Фельдшерица прибыла? Рады, рады.
К трехтонке подошла широкобокая пожилая женщина с румяным, в морщинах, скуластым лицом, вздернутым носиком и короткими, мелко вьющимися волосами. Она была в защитной гимнастерке, сапогах; на ее груди блестели орден и партизанская медаль. Приветливо и хозяйственно улыбаясь, женщина протянула короткую руку.
— Как величать прикажешь? Варвара Михайловна? На сто лет запомню, память у меня крепкая. Муженек здоров? Вот и славно. Ну, идем, покажу твою «поликлинику». Лучший шалаш для нее отвели. Я там еще трех девчат поселила, не возражаешь?
— Что вы! Конечно.
Варвара Михайловна догадалась, что эта женщина — председатель районного штаба Матрена Яковлевна Баздырева, о которой ей говорил Андрей. А та, обращаясь к Камыниной, словно они были знакомы много лет, привела ее на пункт «Скорой помощи».
— У нас тут хорошо, лес красивый, воздух. Ты вот что, голубушка: позавтракай да ложись-ка спать. Право. Небось поднялась чуть свет да и с дорожки закачало? Не хочешь? Ну, дело хозяйское. Коли понадоблюсь, ищи меня на участке. Ничего не поделаешь, командир я, надо с отрядом быть.
И, широко размахивая руками, твердо ставя ноги в кирзовых сапогах, Баздырева ушла на трассу.
Оставшись одна, Варвара Михайловна свернула плащ, прикрепила над своей постелью фотокарточки мужа и сына и на минутку присела. В шалаше стоял мягкий зеленый полусвет, горьковато пахло хвоей. Земляной пол сплошь, точно ковром, застилали одеяла; три подушки, набитые сеном, показывали «кровати» девушек. Возле одной подушки стоял деревянный синий чемодан, миска; возле второй лежало свернутое пальто. В стенку были воткнуты две ветки нерасцветшей черемухи.
«Пора знакомиться с лагерем», — немного волнуясь, подумала Варвара Михайловна и встала. Она отряхнула и без того чистое платье, повесила через плечо сумку, набитую медикаментами, оправила на рукаве повязку с красным крестиком. И хорошо, и боязно. Работать придется самостоятельно, без врача, у кого спросишь совета? Не оконфузиться бы.
При выходе из шалаша Камынина едва не столкнулась с двумя людьми.
— Чуть не поприветствовались лбами, — весело произнес мужчина.
Варвара Михайловна сразу узнала его: Молостов. Она засмеялась.
— Мне бы больше попало.
— Вы? Приехали? Когда?
— Недавно, с попутной машиной: в Большие Угоны горючее везла и прихватила. А вы еще помните меня? Знали, что я буду работать на вашем участке?
— Слыхал, — и открытое, мужественное лицо Молостова, успевшее загореть на весеннем солнце, вдруг залилось густым румянцем, отчего светлые брови и усы словно потерялись. Он радостно смотрел на фельдшерицу своими пасмурными глазами, обнажив в улыбке крупные, очень чистые зубы. Вероятно, Варвара Михайловна при свете дня, без шубы и с непокрытой головой понравилась ему еще больше, прямо поразила.
И молодая женщина поняла, что Молостов не забыл ее, возможно, думал, ждал встречи. Она немного удивилась, и в то же время ей стало приятно. Почему-то вспомнился запах талого снега, набухших почек, разбуженной земли в мартовском лесу при знакомстве. «В самом деле хорошо, что я попала на Чашинский участок, люди тут симпатичные».
— Что ж, Павел Антонович, — весело сказала она. — Баздырева заверила, что больных в лагере нет. Как техник, специалист, покажите мне сразу строительство. Ладно? Я хоть и жена инженера-дорожника, а ничегошеньки не понимаю.
Очевидно, Молостов был занят: у глаз появились озабоченные морщинки и тут же разгладились. Техника тронуло, окрылило то, что Варвара Михайловна запомнила его имя: на это он никак не рассчитывал.
— К вашим услугам.
Все это время молодая женщина, подошедшая с Молостовым, не проронила ни слова и вертела в пальцах букетик синих медуниц. Варвара Михайловна раза два мельком бросила на нее взгляд — и не по резким изломистым бровям, не по черным гладким, разделенным посредине на пробор волосам, не по пышущему румянцу щек, не по ярким жадным губам, а именно по этому самолюбивому и гордому молчанию, общему выражению скрытности вдруг вспомнила, где видела ее.