— Любят? Кто?
— Будто не знаете?
Где-то в чаще, за овражком послышался низкий, звучный голос Забавиной: «Ау, товарки. Ау!» Варвара Михайловна повернула голову в сторону овражка и не ответила. А Молостов взял ее руку, заглянул в глаза. Он хотел молодцевато расправить плечи, в игривой улыбке блеснуть из-под усов белейшими зубами — пустить в ход привычные средства, которыми покорял женщин, Забавину, но почему-то не смог. Вместо этого заговорил глухо, настойчиво:
— Зачем вы делаете непонимающий вид, Варвара Михайловна? Неужели вам еще слова нужны? Вы отлично знаете: я не могу без вас, — рот его зло дернулся.
— Вы… совсем забылись, — вспыхнув еще гуще, растерянно забормотала она и попыталась выдернуть руку, отступить. — У меня муж…
— Вы его не любите, — быстро перебил он и крепко, больно сжал ее запястье.
Варвара Михайловна возмутилась: это придало ей силы.
— Вам никто не давал права так говорить. Мы любим друг друга…
— Сознайтесь, замужество было вашей ошибкой, — упрямо перебил Молостов. — Я слышал, так люди толкуют. Ошибкой, Варя! Кто виноват, что мы встретились слишком поздно? Но мы должны… понимаете, должны жить друг для друга.
Она гневно, протестующе дернула подбородком, наконец вырвала у него руку.
— Вы… вы, Павел Антонович… с ума сошли. Совсем с ума. У меня семья, сын…
— Сын не преграда, Варя, вы сами знаете. Он всегда будет с вами, я полюблю его.
— Это, наконец, оскорбительно! Я вообще давно хотела сказать, что настойчивое ухаживание… вы не уважаете меня.
Почему-то она все-таки не уходила. Теперь, когда Молостов сказал то, что Варвара Михайловна сама подспудно чувствовала и в чем упорно не хотела себе признаться, она испугалась. Все полтора месяца работы на трассе она старалась уверить себя, что ее отношение к Молостову просто дружеское, ну… пусть с оттенком невинного кокетства. В последние дни она «поставила дорожного техника на место», показала ему, что по-прежнему любит мужа, как будто сама успокоилась. И вдруг словно повязка спала с ее глаз: неужели он прав? Вот как это далеко зашло? Выходит, надо делать выбор? Варвару Михайловну охватило страшное смятение. К такому резкому повороту она не была готова.
На краю полянки, за еловым подседом послышался треск сучьев. Оба, и Варвара Михайловна и Молостов, быстро поглядели на подсед. Техник вдруг наклонился, крепко обнял молодую женщину, жадно впился губами в ее полуоткрытый рот. Она схватила его за плечи, возмущенно, отрицательно замотала головой, хотела крикнуть — рот был зажат. Варвара Михайловна вдруг закрыла глаза, отдаваясь острому, запретному и мучительному наслаждению. Она поняла, что предчувствовала объяснение с Молостовым, где-то в тайнике души трепетно ждала его, боялась и, возможно, была бы разочарована, если бы оно не последовало.
— Ау-у! — раздалось совсем возле них.
Варвара Михайловна встрепенулась, испуганно, с силой оттолкнула Молостова, схватила лукошко. Из-за ельника вышла Маря Яушева: в руках она держала только что сорванные цветы.
— Смотрите, Варвара Михайловна, что я нашла: бровник из породы орхидей. Очень редкий цветок. А пахнет как! Я и ягод земляники… — и не докончила, удивленно подняв черную бровь.
От возмущения, растерянности Варвара Михайловна не могла ничего сказать. Белый гриб, срезанный перед этим, выпал, и она делала вид, что усиленно ищет его, украдкой, как бы мимоходом, оправляя волосы. Наконец она через силу произнесла:
— Ягод, говоришь, набрала?
Девушка не ответила и только переводила свои черные, диковатые и красивые глаза с техника на Камынину и обратно.
— Что ж, домой пора, — сказала Варвара Михайловна, все еще пунцовая, ни к кому не обращаясь; губы ее подергивались. — Так почти и не набрали ничего. Да летом и всегда-то грибов немного.
— Это верно. В жнитво, осенью, гриба куда больше, — охрипшим голосом поддержал ее Молостов. — Что ж, давайте в лагерь. Скоро и в рельс на подъем ударят.