— Ну, а как же еще?
За окном мимо клуба проехала колонна «МАЗов»; они возвращались со станции, и здесь, на подъеме, их мощные моторы прямо-таки ревели, из-за этого разговор в зале несколько минут не был слышен. Потом машины ушли, вновь заговорил Роман:
— А ведь ты не просто хитер... Одного в толк не возьму: как это люди до сих пор тебя не разглядели? Есть же дураки, тянутся.
— Они не ко мне тянутся, Роман Васильевич,— в голосе Романова собеседника усмешка.— Они к богу тянутся. К правде.
— Ты смотри... Это какая же, интересно, твоя правда?
— А такая. К примеру, себя возьми. Виноградов в трудную минуту к тебе не пришел? А я, видишь, разыскал, не поленился. Виноградов исхитряется, как бы тебя побольнее ударить. А я — как заслонить... Думаешь, все, кому мы стараемся делать добро, верующими становятся? Вера — не кутузка, в нее не запихаешь. Да и не требуем мы ничего. Иначе что же это за добро? Это вон, в коммунистической, у Лукина...
— Уж его-то не трогай.
— ...У Лукина сложились из получки, купили одному штаны, другому ботинки — шаг в коммунизм. Не плюются, не матерятся — еще шаг. В газетах об этом — как же!
— Да ты газет не читаешь!
— Другие читают.
— Это что же выходит: между вашей и его программами вроде и разницы никакой?
— А то уж сам суди, голова на плечах.
— Ловко!
Роман рассеянно тронул клавиш, другой. И вдруг его собеседник заговорил снова, но уже каким-то иным, неуловимо изменившимся голосом:
— Может, «Чижика» на потом отложишь?
— А что?
— Берег про запас. Думал, не понадобится. Ты как — не очень слабонервный?
— Что еще удумал? — с угрюмой настороженностью спросил Ковалев.
— Захара Богачева из моей бригады, утонувшего... Не забыл?
— Ну?
— Рассказывал он однажды, как вы с ним на рыбалку ходили. Было?
— Ну?..
— Да что ты заладил: «ну» да «ну»! И как, выпив там, на рыбалке, будто открыл ты ему душу.
— Бреши, да не забрехивайся.
— Я же тебе — никому другому. Открылся ты про то, как вернулся из Германии после войны, а жена с прижитым младенцем встретила...
Кто-то из них — вероятнее всего, сам Роман — с грохотом двинул стулом. Потом наступила напряженная тишина.
— Это никого не касается,— Роман говорил сдавленно.— Не касается! Мое горе — мне его при себе и носить.
— Опять не спорю,— осторожно усмехнулся собеседник.
— Ладно, я с другого конца. Алешу Ковалева из бригады Лукина знаешь?
— Конечно, и что?
— Согласно афишке, он сегодня твой обвинитель?
— Ни ч-черта не пойму! — рассердился Роман.— Темнит, темнит... Обвинитель, да. Ты или говори уж все, или катись к чертям!
— И есть еще одна девица. Безнадежно влюбленная в этого Алешку. Горе привело ее ко мне, горе, понимаешь?
Роман перебил нетерпеливо:
— Да мне-то что до этого?
— Будто рассказывал ей Алешка, как он безотцовщиной рос. И как с детских лет его озлобило. Солдат у него был отец. Солдат, чуешь?
— Годи...
— А хвастался, не слабонервный. Вернулся, говорит, а с матерью жить не захотел.
— Годи, прошу.
— Ничем, говорит, кроме фамилии, на всю долгую жизнь меня не снабдил, папаша-то. Это Алешка ей, понимаешь, будто бы рассказывал. Может, брехня, конечно: кто теперь проверит? А может, и нет? Есть и такие отцы. А мы — это вроде он, Алешка то есть,— мы, говорит, были гордые. Искать по белу свету не стали.
Никогда прежде я не думал, что короткий возглас способен вобрать в себя столько оттенков чувств: и смятение, и боль, и растерянность:
— Н-ну?
Собеседник не торопился с ответом.
И вот сопоставил я два этих рассказа. На досуге...
— Вре-ешь!
— Зачем мне врать, Роман Васильевич? Какая корысть? Ржа железо точит, лжа — душу... Ты пиджак отпусти, пиджак ни при чем. Вон пуговицу с мясом вырвал, надо же. Эх, война, война! Всех ты нас сделала неврастениками. Просто я подумал: может, он о чем догадывается, Алешка? Потому и в обвинители напросился? Уж очень он обозленный какой-то, бог с ним.
— Слушай и запоминай, пророк господний. Покрепче запоминай: скажешь кому хоть слово...
— Не грози. Не больно-то я боюсь таких угроз. Иди Алешке грози!
Скрипнула дверь, до меня донеслись беззаботные девичьи голоса: Лариса и Варюша возвратились в клуб. Девушки испуганно ойкнули и поспешно хлопнули дверью. А через минуту в клуб ввалились Борис и Шершавый.
— А-а, утопленник,— насмешливо приветствовал Романова собеседника Шершавый.— «Прибежали в избу дети...» Алексей Кирьянович, вы здесь? — окликнул он меня.— Вам письмо.
— Здесь, здесь,— отозвался я из библиотеки и вышел в зал. Вот теперь наконец-то разгляжу, с кем это разговаривал Роман.
А он оказался вовсе даже не страшным! И совсем не таким старым, как я думал, вслушиваясь в его голос.
Ему от силы лет сорок — сорок пять, лицо у него с мелкими и какими-то заостренными, словно бы птичьими чертами. Чистенький, благообразный, с тщательно зализанными редкими волосиками. Типичный плановичок из какой-нибудь некрупной артели.
Увидев меня на пороге библиотеки, он заметно побледнел; между тем Шершавый, ни о чем не догадываясь, бушевал:
— Нет, вы представляете, Алексей Кирьянович: Виноградов — это же дуб мореный.— Серега, должно быть, похоже скопировал его: все рассмеялись.— Обойдемся, говорит, без адвокатов. Нечего вам с ним нянчиться. Судить, и дело с концом!
Прилизанный Романов собеседник торжествующе-снисходительно улыбнулся, тронул Ковалева за руку:
— А что я тебе говорил?
— Отстань,— Роман резко отдернул руку. И повернулся к ребятам: — А-а, одно к одному. Я же вас предупреждал, мальчишечки.
— Одного понять не могу,— вмешался Борис.— Откуда берутся такие... с деревянными душами?
Благообразный бригадир поглядел снисходительно.
— Нет у него души. Ни деревянной, ни оловянной. Религиозный это предрассудок — душа.
Дверь метнулась враспашку, с громом: в проеме, щурясь, стоял Лукин, из-за его спины выглядывали Варюшка и Лариса.
— Ф-фу! — бригадир с облегчением перевел дыхание.— Ложная тревога.
— Да мы подумали...— виновато пробормотала Варюшка.
— Вы подумали! — Он повернулся ко мне.— Эти девчушки-пичужки перехватили меня на дороге, говорят, там драка, в клубе.— Лукин насмешливо покосился на сектанта: — Тебя, Маркел, что ли, били?
— Ты что, товарищ Лукин? — удивился тот.— Господь с тобой! — Полез в карман за расческой, поправил волосики, аккуратно дунул на расческу и положил ее в карман.— Мы тут мирненько-спокойненько... Об жизни. Ведь правда, Роман Васильевич? — Он говорил, а сам нет-нет да и поглядывал в мою сторону.
— Правда,— нехотя подтвердил Роман.— Мирненько...
Отошел к окну, стоял там хмуро и отчужденно, пальцы его машинально барабанили по подоконнику. Лукин опустился на стул, показал Ковалеву на соседний:
— Присядь-ка па минуту.
— Что еще? — недоверчиво покосился на него Ковалев.
— У меня сейчас в парткоме был с Руденко разговор насчет тебя. Ты-то сам, как, согласный?
— На что согласный? — хмуро глядя в сторону, произнес Ковалев.
— Перейти к нам в бригаду.
— Брось, мне не до шуток.
— А я и не шучу.
— А... Виноградов?
Лукин добродушно усмехнулся:
— Э-э... Не кошка самый страшный зверь.
Было странно наблюдать, как мгновенно меняется выражение лица у Ковалева: недоверчивость, страх, растерянность.
— Не промахнись, Роман Васильевич,— вполголоса заметил, глядя почему-то в сторону, Маркел.
Но Ковалев метнул в него сердитым взглядом:
— Т-ты!..— Он зло посмотрел на Лукина.— Что зря языком трепать? Надумали судить — судите!
— Прямо уж так судить? — весело возразил Лукин. Сделал широкий жест:— А ну, ребятки, поможем этому пьянице перебраться в наш барак!
Сразу все стало простым и легким: гора с плеч! Звонкими бубенчиками рассыпала смех Варюшка. Степенная Лариса сдержанно улыбнулась, но и по выражению ее лица можно было понять: она тоже довольна, что все завершается благополучно.