— Чем обязан?
— Просто так! Человеческая благодарность, больше ничего.
Я молчал, и это сбивало его с толку. Почему-то он вздохнул, помедлил, сказал задумчиво:
— Люди ожесточились. Друг на друга волком глядят. А вы...
— А я что?
— Так ведь все на стройке знают, что вы пострадали из-за нас!
Надо думать, не только ради этого шел Маркел сюда?
Он выждал, сбоку поглядел на меня. Снова вздохнул:
— Помните, тогда в клубе вы сказали, что мы с вами никогда не встречались?
— А-а, вой оно что! Конечно, помню.
— А ведь это не так, Алексей Кирьянович. Встречались. Только вы запамятовали.
— Разве? Не припоминаю.
— Позвольте напомнить?
Знакомым жестом он достал расческу, поводил ею по своим зализанным волосикам, сказал негромко и проникновенно:
— Может, помните, здесь, на стройке, пожар приключился?
Стоп! Ясно. Вот теперь все ясно. Резкое и острое чувство мгновенного прозрения. Во-он оно как!.. Еще бы мне не помнить!
Это случилось в пору, когда по тайге гуляют невесть как возникающие палы — свирепое буйство огня, который иной раз в одни сутки уничтожает сотни гектаров векового леса. Видывал я такое и в верховьях Амура, и в дебрях Сихотэ-Алиня, и на склонах древнего Хора. Страшное и незабываемое зрелище! Огонь катится по склонам сопок ревущим, яростным валом, а впереди него лавиной несется обезумевшее таежное зверье. Искры и огненные головешки, будто раскидываемые богатырской рукою, перелетают иной раз за добрую сотню метров, и там, где они падают, хвоя и листья вспыхивают мгновенно; трещит, свертываясь древними папирусами, опаленная кора; падают на землю—в траву, в сухие листья — обгоревшие сучья; смола, растворенная пламенем, сползает по обугленным стволам.
На следующее утро все вокруг еще дымится горестно и горько; то тут, то там возникают и тут же опадают крохотные змейки иссякающего огня; а потом туман или роса погасят и их, и далеко-далеко, к вершинам голых сопок или к краю долины протянется черная, обугленная земля. Безмолвная. Мертвая. Страшная.
...Та ночь была душной. Никому не спалось, мы ворочались на жестких топчанах в палатке и проговорили почти до утра. А перед рассветом полог палатки рванул бригадир бульдозеристов Сеня Меняйлик.
— Вставай, братва! — дико заорал он. — Продсклад горит!
Мы выскочили кто в чем был: босиком, полураздетые.
Над берегом реки, озаряя наш палаточный городок багровым светом, раскачивалось пламя. Где-то бестолково и часто били по рельсу; звук был надтреснутый, дребезжащий, от него щемило сердце.
Волною, от окраины палаточного городка к центру, катились исступленные крики. Мимо нас бежали люди — кто в чем; их запрокинутые лица были багровыми в отблеске огня. Надрывно, то взмывая, то спадая, ревела сирена.
Из всего, что вообще могло произойти на стройке, это было, пожалуй, самым страшным по своим последствиям — пожар на продовольственном складе. Уже вторую неделю мы жили на жестком лимите. Запас продуктов кончался, оставалось лишь немного круп да макарон да мясные консервы.
Грузовики не приходили: сорок два километра между железнодорожной станцией и нашим городком из-за разлива реки превратились в сплошное болото. Пешком пробраться было можно, но много ли на себе дотащишь?
Со станции к нам отправлялись тракторы с прицепами, груженными продовольствием. Но не пройдя половины пути, где-то возле Чертовой балки, они застревали. Гиблым местом оказалась эта Чертова балка — неширокий распадочек, откосы которого заросли мелким кустарником, а по дну в обычное время бежит-бормочет невидимый среди щетинистой низкорослой осоки и «куриной слепоты» застенчивый ручеек. Теперь Чертова балка была доверху полна мутной воды, что пришла из верховий. Вода вскипала рыжими пузырями, несла на себе какие-то бревна, стожки заготовленного впрок сена; маленького мостика, что был перекинут через ручеек, не осталось в помине; о том, чтобы перебраться через балку, нечего было думать.
Каждый день, ближе к вечеру, Руденко собирал партком. О ходе раскорчевки тайги коммунисты-бригадиры докладывали так, будто никакой продовольственной проблемы не было: спокойно, собранно, скупо.
В один из дней секретарь комсомольского комитета стройки Жора Тютюнник разыскал меня:
— Просьба, Алексей Кирьянович. Сегодня у нас открытое комсомольское собрание. Толкните ребятам речь, а? Что-нибудь про Павку Корчагина. Как они тогда, голодные, полураздетые, в ударном темпе узкоколейку прокладывали.
Он так и сказал: толкните. Я невольно усмехнулся:
— Нет, Жора, нет, душа моя. «Толкать» я не мастак, не проси. А прийти — приду.
Мое выступление в тот вечер и не понадобилось. Ребята, оказывается, превосходно понимали все сами. Они сидели плотно, плечо к плечу, усталые после рабочего дня, но веселые и беззаботные, будто все это им — одно удовольствие. Поднимались прямо с мест, Жоре оставалось лишь решать, кому за кем давать слово.
— Обязуемся дать полторы нормы!
— Работать от восхода солнца до луны, и чтоб никакого писка!
Руденко сидел возле меня, молча нашел мою руку и взволнованно пожал ее.
— Запоминай,— шепотом сказал он.
А еще через день общее собрание строителей постановило: ввиду особо тяжелых обстоятельств перейти на строго нормированное питание. На раскорчевке леса каждый обязуется работать отныне за двоих: за себя и за товарища, которого перебрасывают на строительство дороги-времянки.
И вот теперь на наших глазах гибли последние запасы продовольствия! В зыбкой предрассветной темени, освещенные отсветами рыжего пламени, что раскачивалось над рубероидной крышей склада, люди казались беспомощными. Но уже кто-то тянул брезентовый шланг от склада к реке; кто-то выстраивал людей цепочкой от берега до склада, приободряя:
— Главное — без паники. Без паники, братцы!..
Оказывается, всей этой массой люден спокойно и уверенно командовал Руденко. Он был в ватнике, который успел прожечь в нескольких местах, и в нижней сорочке; непокрытая голова в отсвете пожара блестела четко наметившейся сединою. Увидев меня, он крикнул:
— Кирьяныч, бери людей, спасайте гэ-эс-эм!
Я понял с полуслова. ГСМ — склад горюче-смазочных материалов — был в трехстах метрах от продовольственного. Перекинься туда огонь — беда! Каким-то первым попавшимся под руку парням,— сейчас даже не помню, кто это был,— я скомандовал идти со мною, и сам, прижав локти к бокам, побежал к складу горючего.
Там уже кто-то суетился. В первый момент я подумал: молодцы ребята, опередили меня. Потом вгляделся и почувствовал, как мое сердце оборвалось и стремительно катится, катится вниз; сразу сделалось жарко и словно бы перехватило удушьем горло.
Человек, который метался у сарая, не гасил огня: он поджигал! Он держал в руке стреляющую огненными брызгами головню и заталкивал ее под тесовую крышу. А я-то сначала не сообразил: что это он туда сует?
С разбегу, еще ни о чем не думая, не отдавая себе отчета, я бросился на него сзади. Он странно охнул, и мы оба покатились по земле. Отброшенная головня дымилась и стреляла искрами в стороне.
Первое мгновение — от неожиданности — он почти не сопротивлялся; и упал-то он, не сопротивляясь, а просто оттого, что потерял равновесие; потом он вывернулся из-под меня и странно, косолапо, как-то по-звериному припадая к земле, побежал к реке.
Я вскочил и вскрикнул: острая боль в плече прошила меня. Но думать о ней было некогда. Я догнал поджигателя и снова подмял под себя.
И вот тут-то со мною произошло нечто такое, чему до сегодняшнего дня объяснения дать не в состоянии. Задыхаясь от ярости, я начал его бить! Вслепую, куда попало, бил, не замечая, что он даже не сопротивляется. Я был не в силах остановиться. Позднее понял, что, наверное, убил бы его тогда...
— А-я-яй! Разве так можно?
Кто-то повис на моей руке, оттащил в сторону. Помню, я опустился на влажную землю, схватил здоровой рукой поврежденное плечо и, раскачиваясь от боли, от неизрасходованной до конца ярости, расплакался.
А кто-то стоял надо мною и все повторял: