— Не сюда. Правее, правее!
Если приглядеться повнимательнее, можно было без труда заметить, что все эти действия разных людей управляются разумной волею; у всех работ есть свой особый ритм. И это свидетельствовало, что люди увлечены делом.
Сначала я увидел Лукина. Вернее, услышал. Он стоял у края дороги, держался за открытую дверцу грузовой машины и громко говорил шоферу в солдатской шапке-ушанке:
— Ну куда ты, куда нацелился сваливать? Ты знаешь, что здесь будет?
— Нам не докладывают,— угрюмо сказал шофер.— Мне сказано — валить за чертой, я и сваливаю.
— «За чертой»,— передразнил Лукин.— Здесь же детский городок будет. Площадки, чтобы пацанам было где играть, понял? А ты им щебенки навалишь.
— Так кто же знал? — уже по-другому заговорил парень.— Кто знал? Взял бы да и объяснил.
— А я что делаю? — успокоенно сказал бригадир.— Езжай-ка, брат, во-он к тому лесочку, там и сваливай. Там овражек есть, сам увидишь.
Здесь был весь девятнадцатый барак. И конечно, неизменная Лариса в ярко-голубой капроновой курточке. Возбужденная, веселая и шумная, она привлекала к себе общее внимание. Тут же трудились парни и девчата из других бригад.
— К обеду должны закончить,— торопил Луки и.
В сущности, дело, которое они тут делали, было несложно. Просто наводили предпраздничный порядок в собственном доме. Но кто сказал, что воодушевлять людей могут лишь сверхответственные задачи? Вот закончат они работу, вымоют руки, переоденутся, и ведь ничего, если говорить правду, в жизни их поселка после этого дня существенно не переменится. Велико ли дело — приборка.
Но долго еще, много месяцев кряду, будут вспоминать не другие дни, а именно этот; и, вспоминая, будут тепло улыбаться, как улыбается человек при мысли о чем-то очень хорошем, может быть, самом памятном.
Мое появление бригада приветствовала разноголосо:
— К нам, Алексей Кирьянович, к нам!
— Ну-ка, помогите вот эти бочки передвинуть!
Я слушал их шуточки, отшучивался сам, а чувство было такое, будто сейчас посетила меня большая нечаянная радость. Эта радость будет со мной все время, пока я здесь, с этими людьми.
Лукин поглядывает на меня, улучив подходящую минуту, спрашивает:
— Как нога?
— Порядок в танковых частях.
— Тогда слушай. Тут мы без тебя управимся, мешать только будешь. А пойдем-ка в одно место, дам тебе работенку.
Не ожидая моего согласия, он зашагал к дороге, где стояла одинокая избушка из тех, что ставят для путевых обходчиков и ночных сторожей.
— Входи,— коротко сказал Лукин, открывая дверь и уступая мне дорогу.
В избушке было пусто и замусорено; треть помещения занимала громоздкая русская печь; посередине стояли самодельная табуретка, на скорую руку сколоченный стол. На столе несколько рулонов бумаги и коробка цветных карандашей.
— Через каждые два часа нужна «Молния»,— сказал Лукин тоном, заранее отметающим всякие возражения.— Про тех, кто работает лучше. Ну и про лодырей, конечно.
Я вздохнул:
— Видать, нигде мне от этого не открутиться.
— Печатное слово — сила! — Лукин внушительно поднял палец.— Первые фамилии будут сообщены через пять минут. Ты пока располагайся, а я тебе печку разожгу.
Вечером того же дня в бараке, перед сном, Борис уважительно заметил:
— А я и не знал, Алексей Кирьянович, что вы так хорошо знакомы с абстракционистами.
Ничего, ничего, смейтесь. А как только появлялся очередной выпуск «Молнии», спешили к нему, заранее предвкушая удовольствие от шуток.
Долго еще — с полмесяца, не меньше — Борис не называл меня иначе, как Алексей Кукрыниксович.
Доктор обдает меня ледяным взглядом своих прекрасных глаз. Я стою, покаянно опираясь на костылик: повинную голову меч не сечет.
Нога всю ночь не давала мне уснуть. Но как об этом узнала Галина?
— Так-так,— нараспев и почти злорадно произносит Галина Сергеевна.— Когда врач дает советы, на них, конечно, можно наплевать.
— Виноват,— потерянно признаюсь я.
— Врач говорит: лежать,— не слушая меня, продолжает она,— а больной куда-то удирает. Врач говорит: нагрузку увеличивать понемногу, а больной целыми днями лазит по строительным площадкам. Без него, видите ли, комбинат не достроят!
Ух, девчонка! Что она понимает? Рада. А мне приходится молчать.
— Доктор, пощадите вы его,— вступается за меня Серега.— Ему хуже, когда оп на месте в бараке сидит. Он тогда карандаши ломает.
— Что... ломает? — удивляется Галочка-Галина.
— Карандаши. Ничего не пишет, только злится и ломает карандаши.
Галочка косится па нас недоверчиво: дурачат ее, что ли? Заметно смягчив тон, она спрашивает у меня:
— Опять обострение?
Еще пять минут назад я, верно, попросил бы о помощи. Но теперь, после этих ее слов? Да я костьми лягу, а вида не подам.
— Хотите, спляшу? — бодро предлагаю я.
— Верю, верю,— смеется Галина и машет своими красивыми пальчиками.— В таком случае, что же вас привело ко мне?
Мы с Сергеем переглядываемся:
— Повидаться нам с Анютой... можно?
Она на мгновение задумывается, что-то взвешивает.
— В принципе, конечно. Я только боюсь: начнете старое ворошить, не повредит ли это ей? — Она снова задумывается:— Ладно. Может быть, это и станет толчком. Я приглашу ее сюда.
— Да вы же не просто доктор, вы чудо-доктор! — восклицаю я.— Самый догадливый доктор из всех докторов в мире!
Анюта стоит в дверях, девчонка-подросток с длинной косой, в застиранном бумазейном больничном халатике чуть выше колен; худенькая, побледневшая. Голубая трогательная жилка заметно пульсирует у нее на виске.
Серега закусывает губу.
— А, это вы, Алексей Кирьянович,— каким-то бесцветным голосом произносит Анюта. И меня поражает: в ее голосе ничего. Ни радости. Ни удивления. Ни обыкновенного интереса. Тонкими пальцами она теребит кончик косы.
— Ты что, недовольна, что мы пришли? — вдруг спрашивает Серега.
— Что ты, Сережа. Нет-нет, спасибо, что вспомнили.
— Да ты садись, садись,— торопливо приглашает он.
Она послушно присаживается на валик клеенчатого
дивана и, запахивая халатик, выжидательно смотрит на нас.
— Мы тут тебе кое-что захватили,— говорит Шершавый и начинает доставать из авоськи пакеты и пакетики.
Анюта жестом останавливает его:
— Не нужно, Сережа. Ничего не нужно. Здесь хорошее питание.
— Не нужно, не нужно,— передразнивает Шершавый.— Сейчас не нужно — потом будет нужно. Подружек угостишь.
Но Анюта не слушает его, она пересаживается в уголок дивана, поочередно разглядывает то меня, то Сергея.
— Ну что там у вас в бригаде? — без интереса, просто так, лишь бы не молчать, спрашивает она.— Котенка так и не достали?
— Кого... не достали? — Сергей моргает торопливо.
— Котенка. Меня Борис просил.— И тут же, без перехода, спрашивает у меня: — Алексей Кирьянович, Наташа-библиотекарь вам понравилась? Правда, она умная? Она приносит мне книги и рассказывает, какие разговоры вы с нею разговариваете.
— Какие там разговоры,— отнекиваюсь я.— Так, обо всем. Скажите, это правда, что у нее жених — летчик? Она вам говорила?
Что-то неестественно гладкое, без пауз, в ее речи, и я понимаю, что думает она сейчас совсем о другом.
И Серега это понимает. Глядит на девушку исподлобья, и иа лице у нее почти физическое страдание.
— Балда — твоя Наташка,— говорит он.— Я у нее попросил что-нибудь по истории, она мне дала «Обыкновенную историю»... Гончарова.
Он говорит, а я понимаю, что и он произносит первое, что приходит в голову. Только бы не молчать.
Но мы все-таки молчим. Все трое. Долго молчим.
— Слушайте, Анюта,— предлагаю я.— Может, похлопотать, чтобы вам дали путевку в санаторий? Съездите, отдохнете, окрепнете...
— А тут ничего хлопотать не нужно,— вежливо, но все так же безразлично отвечает девушка.— Гали и а Сергеевна мне уже предлагала. Я отказалась.