— Помолчи, не мешай,— с непривычной строгостью одергивает его Лукин.
— ...В бараке живут мужчины. Разные. Во всем разные. Одинаково у них одно: желание поскорее достроить этот город. И зимними вечерами они разговаривают о судьбах государства Урарту.
— А пьеса? — теперь об этом напоминает Борис.— Вы обещали про пьесу...
— А я, собственно, ее и рассказываю. Называться она будет... Ну, скажем, «Девятнадцатый барак». Время действия — самое начало стройки, ее первые дни. Стройки еще нет, и потому хороших жилищ тоже нет: бараки.
Серега метнул в меня неожиданно встревоженным взглядом и еще плотнее зажал уши:
— «В шестом веке до нашей эры государство Урарту было завоевано...»
Лариса вязала. У меня такое впечатление, что клубок шерсти и спицы у нее всегда в рукаве: где бы она ни присела, спицы немедленно возникают в ее руках. У нее на редкость красивые и, я бы сказал, одухотворенные пальцы. Это удовольствие — наблюдать со стороны, как она вяжет. Она вполголоса говорит:
— Мы тихонько. Мы тебе не помешаем, Сергей... Рассказывайте, рассказывайте, Алексей Кирьянович.
— Ладно. Так вот, вообразите на минутку, что вы в театре. Тайга, зима. Сопки кругом, тишина. Река, закованная в лед.
— Знакомо,— шепотом произносит Борис, но на него дружно шикают.
— ...А через зал в это время идет пожилой человек, вроде меня. Пальтишко на нем, зимняя шапка. Чемоданишко в руке. Остановился у какого-то ряда, достал папиросы, просит у зрителей: «Спичек ни у кого нет? — Закурил, поднялся на авансцену, присел на чемоданчик.— Бат-тюшки, блаженство-то какое!» Потом он поднимает чемоданчик, оглядывает сопки: «Так, стало быть, это и есть будущий город?» И уходит наискосок, через всю сцену.
— Тогда дождь был,— вмешался Лукин. Рассказывая пролог, я все время следил за выражением его лица; следы волнения были на нем и сейчас.— Дождь, помнишь? — повторяет он.
— И вот поселился писатель вместе с первостроителями. А их и было-то тогда всего-навсего шестнадцать человек.
— Семнадцать,— не глядя в пашу сторону, каким-то ломким, незнакомым голосом поправляет Серега.
— Что — семнадцать? — не понял Лукин.
— Строителей было семнадцать.
— Ну и какая разница? — непонимающе пожимает плечами бригадир.
— Ладно, не спорьте,— вмешиваюсь я.— Семнадцать так семнадцать. И вот поставили они палатки на берегу, живут. А морозы лютые. А снега — страшнейшие. И ветры такие, что деревья со стоном рушатся.
— Н-да,— зябко произносит Лариса. Она глядит на меня огромными глазами.
— Почты не было месяцами. Питались впроголодь.
Убьют медведя — на полмесяца харча. А тут в довершение — цинга. Но люди верили: по их следам придут другие, их будет много, и возникнет город. Город в тайге.
— Глядите-ка, в точности как у нас,— восклицает с наивным удивлением Шайдулин.
Я умолкаю, сам еще толком не зная, куда повернутся и как пойдут события.
— И был среди строителей одни рабочий по фамилии...
— Бугаенко! — быстро перебивает Шершавый.
Чего угодно ожидал, только не этого. Я растерянно гляжу на Сергея. Его грубоватое, в оспинках лицо, озаренное светом настольной лампы, почти спокойно, только почему-то все черты как-то разом обострились. Пальцы Сергея быстро-быстро теребят уголок книги.
— Я имел в виду другую фамилию.
— Не нужно, Алексей Кирьянович,— прерывает меня Серега.— Я понимаю, вы — человек мягкий, но надо же когда-нибудь...
— Ты о чем это? — удивленно произносит Шайдулин, но Серега отмахивается от него.
— А-а, будь оно неладно! — восклицает он.— Слушайте, что было дальше.
Борис вскидывает на него изумленный взгляд.
— Ты-то при чем тут?
— Борис, не перебивай,— строго говорит Лукин. По-моему, он единственный, кто понимает, что к чему.
Я пытаюсь остановить Серегу. Еще не поздно.
— Слышите, как разголосилась пурга? К утру наметет — бульдозером не расчистить.
— В общем это было так,— не глядя ни на кого, торопливо говорит Серега.— Этот писатель получил телеграмму от жены: больна. А до железной дороги — сорок километров. И как назло — ни одной свободной машины!.. Но оп решил: пойду, чего б это ни стоило. Надо идти!
— Пешком? — спрашивает Шайдулин.
— Пешком. И попутчиком у него оказался Бугаенко.
Сергей рывком отодвигает от себя лампу; лицо его уходит в тень.
— Может, не нужно, Сережа? — тихо произношу я.
— Молчите, Алексей Кирьянович! Вы только молчите! — Сергей встал, прислонился к стене.— И вот там, в тайге, произошло несчастье. Писатель вывихнул ногу. Провалился в старую барсучью нору. Идти не может. Везти его? А на чем? А уже стемнело, и снег, и ветер. Тогда писатель говорит...
Ах, режиссер мой, режиссер, с твоими добродетельными прописями. Тебя бы сейчас сюда, хоть на минутку!
— Погодите, помогу вам,— говорю я.— Тогда он решает: идите, Бугаенко, один. Ищите дорогу на станцию. Найдете — приведете людей. Иначе мы тут оба погибнем.
— И что же? — шепотом произносит Лариса.
— А то, что Бугаенко людей... не привел! — медленно, почти отчеканивая слова, говорит Шершавый.
— Погиб?! — ахнул Шайдулин.
— Струсил! Он тогда скорее в тюрьму пошел бы, чем второй раз в тайгу.
— Но, ведь там же остался человек! — Лариса волнуется.— Человек, Сережа!
— А писатель, когда запас дров кончился и надо было что-то предпринимать, чтобы не погибнуть,— продолжил я рассказ Сергея,— пополз сам по тропе. Полз сутки, двое, трое... Пока его не подобрали охотники. Он потерял все зубы, потому что питался одной замерзшей корою деревьев. И ему ампутировали ступню: она сделалась как стеклянная.
В бараке тишина. Такая тишина, что слышно, как за окном ветер царапает веткой дерева по стеклу — неприятный раздражающий звук.
Лариса произносит одними губами:
— С ума сойти!..
Серега нервно шарит по карманам, ищет сигареты, а сигареты лежат на краю стола, и все почему-то глядят на пачку, а на Сергея не глядят. И когда он наконец сообразил, что нужно взять пачку со стола, и взял ее, все глядят, как он берет ее,— а на него не глядят. И когда он одну за другой ломает спички, пытаясь закурить, все глядят, как сломанные спички падают на пол,— а на него не глядят.
И это, наверное, страшнее всего, что никто не в состоянии сейчас посмотреть на него!
Единственный Шайдулин остается невозмутимым. Он достает из тумбочки коробку, зажигает спичку и подносит ее Шершавому:
— Прикуривай.
И от этого бесхитростного движения всем вдруг делается легче, все переводят дух. А Серега курит жадно, торопливыми затяжками. Курит — и не решается взглянуть па кого-иибудь из нас.
Роман Ковалев — он еще в самом начале разговора вошел — разулся у порога, закинув руки за голову, молча лег на свою койку, безучастный ко всему происходящему вокруг — вдруг произносит так, будто продолжает неоконченный спор:
— Ну ладно, они молодые. Не знают, что к чему. А ты, Лукин,— ты же на фронте был. Да и Кирьяныч — тоже...— Он поднялся, сел на край койки, обхватив его обеими руками.— Что, не было, что ли, такого: иной, глядишь, и солдат вроде неплохой. И службу знает. А подойдет лихая минута — дрогнет!
— Хороший-то небось не дрогнет,— с сомнением произносит Борис, но Роман только тяжело усмехается.
— Был у нас один в роте. И храбрый, и голова на плечах, и все честь честью. Грудь в медалях... А как-то однажды дело так повернулось, что и он заколебался. Танки на блиндаж прут, представляете, а он забыл, что у него противотанковые гранаты. Сел на корточки, голову зажал и орет. От страха орет.
Роман говорит медленно, с паузами, и не поймешь, то ли он о ком другом, то ли, может, о себе самом?
— А командир роты у нас мудрый был. Шахтер. Расстреляй он труса — никто не осудил бы: некогда там было агитацию разводить. Так он как заорет солдату в самое ухо: «В атаку, говорит, пойдешь рядом со мною. Отстанешь на шаг — на месте убью!..» Вот такие дела.
— А что же солдат? — спрашивает Шайдулин.