И она повернулась к гостям.
— Вы вот что, ребята, спрячьте-ка свою фляжку и бросьте наводить тень на плетень.
— Наводить... что? — не понял долговязый.
— Тень, говорю, на плетень. Алексей Кирьянович у нас — человек общительный, разговорится и без этого,— она кивнула на бутылку.— Да и стройка незасекреченная. Спрашивайте, что надо.
Виноградов побледнел от волнения.
— Ну как так можно, как можно? — потерянно бормочет он.— Какую они славу о нас понесут?
— А никакую, — уверенно возражает Лариса.— Не бойтесь.
А ребята и впрямь оказались простыми и веселыми, и через минуту-другую мы уже перекидывались шутками, и Лариса заразительно хохотала, показывая свои симпатичные ямочки на щеках; и гости поглядывали па нее этакими петушками. Лариса спохватилась цервой:
— Однако спрашивайте.
Нас с нею засыпали вопросами, и мы взмолились: погодите, погодите, не все сразу!
Я попросил Ларису отвечать им первой.
— Правда ли, что вначале на стройке были перебои в снабжении продовольствием и материалами?
— Почему — вначале? — сказала Лариса.— И сейчас — тоже. Не всегда, но бывает.
— А почему, если не секрет?
— А это вы вот у него спросите. У нашего товарища Виноградова.— Она подумала и добавила: — Конечно, большое дело никогда гладко не получается, это каждый понимает. Но иной раз это просто от бесхозяйственности.
— Но ведь вы же... сами хозяева на стройке?
— Сами,— согласилась Лариса. И взорвалась:— А вы думаете, наш «Комсомольский прожектор» не сигнализировал? Еще как! Ему вот тоже — попадало,— кивок в сторону Виноградова.— Правильно я говорю, товарищ Виноградов?
Виноградов страдальчески сложил свои крохотные ручки у подбородка, закрыл глаза и не произносит ни слова.
— Правда ли, что в первые месяцы многие бежали с вашей стройки?
Лариса невозмутимо поправила:
— Не только в первые месяцы. По сей день бегут. Только ведь надо разобраться: кто бежит? Хлюпики, маменькины сынки. Или те, кто за длинным рублем сюда приперся.— Она сделала презрительную гримаску.— Невелик урон, если и убегут.
Гости переглянулись, один из них что-то записал.
— Правда ли, что молодежь недовольна частыми изменениями норм?
— А кто этому будет радоваться? Если вам, например, норму увеличить? — согласилась Лариса.— Но мы понимаем, что не изменять нормы нельзя: машин-механизмов — сами небось видели — эшелоны приходят. Труд становится легче, а нормы прежние, неужто резонно?
Высокий выдержал паузу, потом спросил:
— Могу я поинтересоваться: что вас — лично вас — привело на стройку?
— Можете.— Лариса на минуту задумалась, должно быть, подбирая слова.— Любопытство. Там, где я жила, кругом безлесье. А про эти места, какую газету ни возьми, пишут: тайга, тайга... Ну и захотелось поглядеть собственными глазами, что же оно такое — тайга?
— И... только?
Лариса поглядела на гостей лукаво.
— Не только. Мальчик один поправился. Мы на районном комсомольском собрании познакомились, и он сказал, что уезжает на эту стройку. А я — верите? — даже за минуту до этого не думала ни о какой стройке, а тут говорю: «Вот совпадение какое! Я ведь тоже туда еду».
Поляки дружно рассмеялись. Высокий снова спросил:
— Ну, раз уж вы такие секреты нам доверяете, доверьте еще один. Вот у вас есть ли какая-нибудь... очень большая мечта?
Лариса ответила, не задумываясь, с той же лукавинкой в глазах:
— А как же! Выйти замуж.
— Это... большая мечта?
— А что может быть больше? Подумайте: это же на всю жизнь!
— Ну, и... как?
— А все зависит вот от него,— она кивнула в сторону заместителя председателя постройкома.— От товарища Виноградова.
— Не понимаем?
— Даст комнату — будет свадьба. Не даст — в старых девах останусь.
Я глядел на нее расширенными от удивления глазами. Ай да Лариса!..
— Ну вот, Лариса, вы и провели первую в своей жизни пресс-конференцию,— сказал я серьезно, когда гости ушли.
Она молча оглянулась на меня, потрогала утюг:
— Остыл, окаянный!
Глава восемнадцатая
«Муж!
Ты мне ответь только на один вопрос: у тебя есть совесть или вовсе уже ее нет?
О себе — ладно, не говорю: видно, мне такая планида — провожать тебя и встречать. Но дочка-то, но внучка: их за что казнишь? Когда знакомые спрашивают: «Где ваш дед?» — я объясняю: «В бегах наш непутевый дед, скоро объявим розыск».
Ну добре. Это все шуточки. А всерьез: как же все-таки твоя пьеса?
Третьего дня заезжал директор театра, сказал, что ты его режешь без ножа. «Только ли вас?» — огорченно вздохнула я.
Оказывается, надо представлять репертуарный план, а он не уверен — будет ли вообще пьеса? На прощанье пустил слезу:
«Мольеру было все-таки легче. Он хоть и был директором театра, но не представлял репертуарных планов».
Я ему искренне посочувствовала: Мольер не верил драматургам, сам писал.
Катерина».
И постскриптум. «Мужчина, который любезно согласился передать тебе записочку, произвел па меня неотразимое впечатление. Самой махнуть в тайгу, что ли?»
Мужчина, который передал эту записку,— неотразимый Михайло Руденко,— откинулся в кресле, глядит на меня дружелюбно и весело:
— Ну как, доволен?
— Где это она тебя подкараулила, коварный обольститель?
— Так я и признался! Ладно, на активе. Представляешь, подходит в фойе такая строгая дама, берет меня за пуговицу и спрашивает: «Вы со строительства химкомбината?» — «Так точно».— «Куда же это вы задевали моего драгоценного супруга?» А я еще не понимаю, о ком речь, отшучиваюсь: «Мол, ничего удивительного, у нас девчата — кровь с молоком». А она: «Положим, от этого я уже застрахована. А вот жить в одиночестве надоело. Да и звонками из театра донимают...»
Руденко ухмыляется:
— Только тут я понял, что о тебе разговор. «Хоть бы вы на него повлияли, что ли? — говорит.— Врачи ему кислородную палатку назначили. Нельзя же прерывать курс лечения!..»
— Ты не нашел, что ответить?
— Почему? Сказал: «У нас там такой кислород, что никакие палатки в сравнение не пойдут».— Руденко делает строгое лицо.— А это правда, насчет курса? Если так, то это, извини, глупо с твоей стороны. Не юноша, сам все понимаешь. Нельзя — значит, нельзя.
Мне не совсем приятен этот разговор, я пытаюсь уйти от него:
— Записку она что — дома писала?
— Нет, там же, на активе.— Он помялся.— И вообще, Кирьяныч, я к тебе привязался, ты это знаешь. Но отправлю тебя домой, раз уж такое дело. А слову я хозяин, ты это тоже знаешь.
Я делаю еще одну попытку переменить тему разговора;
— Что было на активе?
Он мгновенно серьезнеет:
— Да что: всыпали нам горячих — и поделом. Но и помочь обещали. Людьми, техникой. В армии демобилизация очередного возраста — будет нам пополнение.— Он возбужденно потер руки.— Словом, самое трудное сделано, с мертвой точки сдвинулись! — И нахмурился: — А лечиться ты все-таки собираешься или нет?
— Собираюсь, собираюсь. Где вас только учили так людей встречать?
— Кирья-яныч! Поимей совесть.— Он развел руками.— Да по мне, живи ты тут хоть до пенсии. Нам же от этого выгода. Глядишь, в литературу войдем. Как с пьесой-то?
— Ох, не знаю. Нич-чего не знаю!
Я действительно не знаю, получится пьеса или не получится? Хватит ума, трудолюбия, таланта — или не хватит? И вот так — каждый раз. Не знаю, кто это выдумал, что творчество — занятие веселое и легкое. В барак я бреду от Руденко, полный самых разнообразных дум.
В бараке Лукин собирает ужин, ребята отфыркиваются под умывальником.
Бригадир — у него, должно быть, какое-то особое чутье — изучающе зорко поглядел на меня, спросил вполголоса:
— Что, Кирьяныч, захворал?
— Да нет, так. Настроение...
Он деликатно не спрашивает больше ни о чем. Только за ужином все пододвигал мне куски ветчины, подкладывал салат.