— Так, отдых закончен. Продолжаем готовиться к наступлению международной реакции, — глаза Сорокина смеются. — Теперь будем стрелять из пистолетов.
Инструктор на стрельбище — долговязый парень с погонами младшего лейтенанта и светлыми усами. Обычный, таких сотни, но почему-то он мне знаком. То ли характерный жест правой руки, то ли челюстью двигает время от времени, как будто жует…
— Итак, товарищи, студенты, вы сейчас получите пистолет системы Макарова. Запомните, после снятия предохранителя, направлять оружие только на мишень. Не отводить в сторону ни на секунду. По счету три — стреляем. — Раз, два, три — пли!
Все идет гладко, пока одна из девочек нажав на курок пугается грохота, и, взвизгнув тоненьким голоском, роняет пистолет на землю.
— Эх вы, вояки, — разочарованно произносит младший лейтенант. — Это же просто елки-палки натуральные, зелено-голубые. Ладно, следующий.
Следующим был я. Роковая фраза вызвала в сознании цепь воспоминаний, и я узнал Олега. Какое-то странное чувство неловкости помешало подойти, поздороваться, напомнить о себе, о пистолете. Я выпустил положенные пули в мишень. Отдача была сильной, с непривычки пистолет ходил в руке.
— Так себе результатик, — буркнул Олег. — На троечку с плюсом. — А если бы там действительно противник стоял? Стрелять надо лучше, студент. Ведь вы же будущий офицер, какой пример подчиненным покажете? Следующий!
И тут мне пришла в голову страшная мысль, о том, что пистолет убитого немецкого офицера и после войны продолжал распространять флюиды убийства, заражая ими детей, которые успели повзрослеть.
И подумалось, что все-таки хорошо, что этот маленький металлический цилиндрик с рукояткой теперь лежит на дне пруда, где-нибудь под толстым слоем ила, и наверняка проржавел до основания.
Впрочем, за прошедшие годы было придумано еще много всякого другого оружия, так что этот невинный акт разоружения среди зарослей камыша вряд ли что нибудь изменил в человеческой истории. Как говорили древние римляне — хочешь мира, готовься к войне.
4. Газета
Вот ведь какая штука. Большой был город Москва, бестолковый, слегка азиатский, а все-таки маленький. Того и гляди, кого-нибудь встретишь. Прошлым летом около Белорусского вокзала я наткнулся на Рафика. Был у нас в школе такой смуглый парнишка, как и всякий восточный человек дословно воспринявший всесильное учение, которое верно по определению.
Случайное движение одушевленных фигур на огромной шахматной доске жизни сводило меня с Рафиком три раза. Бог троицу любит, как говорил наш лектор по марксистко-ленинской философии. Если явление повторяется два раза — это закон природы. Если больше — это уже судьба.
Детство мое прошло в Столешниковом переулке. В памяти остались случайные картинки — бульвары, скверы и дома. Корни деревьев прикрыты чугунными решетками. Любимое развлечение — прыгать по их узорам.
Может быть поэтому меня в школе поразило стихотворение «Твоих оград узор чугунный». Если пытаться найти различие между Москвой и Петербургом, то не в поребрике дело, а в культуре оград. Московские ограды легли в плоскости улиц.
Дом наш стоял в саду «Эрмитаж». В садике располагались какие-то странные эстрадные помосты, детская память отказывается восстановить их: что-то напоминающее громадную мраморную раковину. Как только темнеет, здесь собираются люди, зажигаются цветные лампочки, и начинает играть оркестр. Толстая тетя в малиновом платье раскачивается на эстраде, выводя своим контральто что-то несуразное. Каждый вечер одно и то же: «Я- Земля, Я-Земля» А потом она с надрывом поет что-то вроде «И скорей возвращайтесь домой!».
При чем тут земля? — Я с недоумением смотрю на асфальтированные дорожки, пытаясь ковырнуть ногой клумбу. После пяти или шести попыток мне это удается, но сандалик испачкался.
— Саша! — Возмущается мама. — Зачем ты в грязь залез, как тебе не стыдно!
«Я — Земля», мне почему-то становится немного жутко от сюрреалистического содержания этой песни. Разве вот эта, жирная грязь, разве она может к кому-то обращаться? Например, ко мне. И, когда певица снова заводит свою песню, мороз пробегает у меня по коже.