Наконец, автобусы подкатили к заброшенному пионерскому лагерю. Летом здесь дрессировали подрастающее поколение, на большой цементированной площадке, напоминающей армейский плац, торчала высокая металлическая труба с железной струной, на которой утром поднимали красный флаг. Площадка была огорожена выцветшими плакатами, изображавшими советских воинов в касках, красные знамена, Ленина в кепке и пионеров с горнами, задравших головы к небесам.
— Отряд, построиться! — Комиссар отряда рычал в мегафон, пренебрежительно окидывая взглядом разношерстную толпу, вывалившуюся из автобусов. — Значит так, товарищи студенты, ознакамливаю вас с правилами внутреннего распорядка. — Подъем в семь утра, отбой в десять. Ежели кто после отбоя замечен на территории, дело будет иметь со мной. За употребление спиртного немедленно отчисляем из института, безо всяких разговоров. Повторяю, мне даны чрезвычайные полномочия: чего бы вы не делали, как бы не просили, из института вылетите в ту же секунду, так что даже и не пробуйте! Курить в палатах запрещается, курилка около столовой, там ведро с водой стоит, окурки туда кидать будете. Баня по расписанию, два раза в неделю. Завтрак в семь пятнадцать, в семь тридцать пять построение на линейку. В каждой палате будет назначен старший, он обязан перед выходом в поле давать отчет о личном составе. Ужин в восемь часов, обед вам будут привозить на поле. В девять сорок пять построение и проверка наличия личного состава. За неявку на построение строгий выговор, за повторную неявку отчисление из института. В половину одиннадцатого вечера отбой! Работать будем на уборке картофеля. Все понятно?
— Понятно… — пролетело по рядам.
— А сейчас полчаса на обустройство, затем сбор и на поля. Урожай не ждет!
— Вот влипли! — Леня с тоской посмотрел на меня. — Как в армии, туда не ходи, этого не смей.
В комнатке, отведенной нашему курсу, стояло десятка два никелированных кроватей с прелыми матрасами. Около их изголовья торчали деревянные тумбочки, выкрашенные белой масляной краской. Я засунул рюкзак под кровать, вытащив из него резиновые сапоги.
— Ох, мать вашу, — Леня попытался расстелить влажную, слежавшуюся простыню и в отвращении застыл, разглядывая огромное желтое пятно, расплывающееся посередине.
— Это пионерку кто-то душевно трахнул, — Сашка, весельчак, поступивший в институт после двух с половиной лет, проведенных в советской армии, видал и не такое. — Вожатый ее прижал и тю-тю. Приехала пионеркой, а уехала советской женщиной!
— И что, я теперь спать на этом буду? — Леня растерянно смотрел на простыню.
— Иди обменяй, тоже мне трагедия, — Сашка по-военному аккуратно застелил кровать, разгладив старое шерстяное одеяло.
— Угу, — Леня засунул простыню под мышку и вышел из домика.
— Эх, а у пионеров политработа на высоте была, — Сашка начал с интересом оглядывать висевшие на стене плакаты. Один из них, во всю стену, был покрыт черно-белыми фотографиями членов Политбюро. Строгие старцы, морщинистые щеки которых были отретушированы неизвестным художником и выглядели на фотографиях неестественно гладкими, неподвижным взглядом реяли над никелированными кроватями.
— Пятнадцать, Шестнадцать… — считал Сашка фотографии высокопоставленных стариков. — Двадцать один… Очко! Санек, в карты режешься?
— Чуть-чуть, я вообще-то почти не умею.
— Ничего, мы тебя в преферанс научим играть, не грусти. — После долгих армейских лет, происходящее казалось Сашке курортом.
Я с интересом посмотрел на плакат, висевший около моего изголовья. Он изображал ощетинившуюся оружием скалу. Тут и там из маленьких окошечек этой скалы выглядывали страшного вида пушки, штыки винтовок, кое-где видны были танки, а над скалой, словно мошкара, повисшая летом над лесной тропинкой, реяла стайка самолетов с красными звездами. Внизу было написано: «СССР — неприступная крепость социализма». Надпись была выполнена красным цветом, шрифтом старых выпусков газеты «Правда».
— На перекличку, — в дверях появился аспирант Семечкин, один из заместителей комиссара отряда.
— Ленька где? — исчезнувший приятель с изгаженной простыней еще не появился.
— Не волнуйся ты, — Сашка махнул рукой. — Обменяет простыню и вернется.
— Доложить о личном составе! — Сашку, как человека армейского, назначили старшим по комнате.
— Товарищ комиссар отряда, все в сборе, кроме студента Садовского.
— Это что еще за безобразие?
— Товарищ комиссар отряда, — Сашка вытянулся, словно вот-вот отдаст честь, — простыня у него была испорченная, он в хозяйственную часть обменять пошел.
— Я, кажется, русским языком сказал всего полчаса назад! — комиссар начинал звереть. — Никаких оправданий я не потреплю. Студенту Садовскому строгий выговор, и в институтскую характеристику этот выговор тоже пойдет. Вторая неявка на перекличку, и немедленно будет отчислен!
— Дурак нам попался, мать его, — Сашка расстроенно бормочет. — У меня в армии сержант, и тот лучше был.
— Да вот он с простыней идет, — и вправду, испуганный Леня бежал к нам.
— Беги скорей, где же тебя носит! — Сашка помахал ему рукой.
— Да дура эта, которая простыни выдает, ушла куда-то, — Леня запыхался от бега.
— Ну ладно, давай в темпе, а то сейчас уже на поле выходим…
Идти до поля пришлось довольно далеко по грунтовой дороге. Солнце разогрело землю, в траве жужжали шмели, и казалось, что в подмосковье вернулось жаркое лето.
— Значит так, — комиссар никак не мог расстаться со своим мегафоном. — Разбиваетесь на пары. Каждая двойка студентов берет на себя одну грядку.
Я с тоской посмотрел на поле, грядки эти протянулись по крайней мере на два километра. Хотелось пить, разогретая земля и жужжание насекомых вызывали желание лечь на спину, зажав травинку в зубах и смотреть на редкие облачка, плывущие по голубому небу. «Вместо сильных мира этого и слабых, лишь согласное жужжанье насекомых», — вспомнил я.
— Картошку в корзины насыпаете, потом в мешки. Мешки вдоль грядок будете ставить. Их потом машина соберет колхозная. И от работы не отлынивать. На каждой грядке будет командир, он вас как следует проверит. Все понятно? Это вам не бином Ньютона. Разошлись! — голос комиссара, усиленный мегафоном, переливался металлическими обертонами.
Мы ползли с Леней вдоль выделенной нам грядки. Картошка была мелкая, и уже порядочно подгнившая. Видимо недавно шли дожди, и клубни были покрыты мокрой глиной. Через полчаса заныла спина, и нелепость происходящего одинаково завладела мной и моим напарником.
— А в Америке сейчас студенты сидят в каком-нибудь застекленном кафе, смотрят на небоскребы и пьют холодное пиво… — Я дразнился, с садистским удовольствием наблюдая, как Леня делает глотательные движения, представляя себе, как густая пена переливается через край высокого стакана. — И им выговоры с занесением за изгаженную простыню никто не дает, пусть только попробуют, они сразу же в суд подадут…
— Разговорчики, — начальник грядки, парень со старшего курса, которого я никогда раньше не видел, появился перед нами, расставив ноги в резиновых сапогах. У него было дегенеративное тупое лицо, изъеденное оспинами, наверняка он был неуспевающим двоечником, и теперь, наконец, мог отомстить за унижения, доставленные ему изворотливыми лекторами в ненавистных аудиториях. На этой грядке он явно чувствовал себя в своей тарелке.