Старик долго молчал, обдумывая его слова.
- Хорошо, - сказал он наконец уныло, - я скажу, зачем нам человеческий мужчина. - И, почесав за ухом, он выложил: - Ты знаешь, что мы берем себе женок из деревень. Некоторых уводим хитростью, а некоторые идут к нам по своей воле. Житье им у нас хорошее, одна беда - хочется им пожить с мужиком. Хоть самого плохонького мужичонку, а вынь да положь им настоящего человеческого мужчину. До того бабы сдурели, что даже нас к себе не подпускают. Не дадимся, говорят, пока не приведете к нам мужика. Хотя бы, говорят, по одному разку побыл с каждой, нам бы и того еще на год хватило. Ну, что тебе стоит, Данила Ловчанин? Отряди одного мужчину к нам до осени, а? А когда вы будете возвращаться обратно, он уже будет поджидать вас здесь.
По мере того, как он говорил, напряжение в обозе сменялось изумлением и неудержимым весельем. Мужики запереглядывались весело, заскалили зубы, принялись шумно подначивать друг друга подрядиться на сладкую работенку к лешим.
Один Алеша смущенно потупился. Ему и смотреть не хотелось на этого старого греховодника. Алеша был единственный в обозе, кто воспитывался в христианстве, в православии, этой новой на Руси религии, к которой относились настороженно, а зачастую и враждебно. Перед трапезой он не бросал первых крошек в огонь, как это делали другие, но молился и целовал образок Богородицы, который всегда носил на груди. Никто не заговаривал с ним, и сам он не пытался сблизиться со своими спутниками. Только проводник не выделял его среди прочих, для него все были одинаковы: что христианин, что язычник.
- И кого же из нас ты хочешь взять? - спросил он, едва сдерживая улыбку, которая так и распирала его каштановые усы.
- Вот его, - сказал леший.
Только когда весь обоз грохнул неудержимым хохотом, Алеша поднял глаза, чтобы посмотреть, на какого несчастного указал перст судьбы. Но он увидел лишь смеющиеся лица. Он недоуменно перевел взгляд на проводника, однако тот почему-то отвел глаза и, не сдержав улыбки, прикрылся шляпой. Наконец Алеша обратился к лешему - и только тогда понял, что случилось.
- Вот его, - повторил леший, показывая длинным корявым пальцем на Алешу.
Алеша в ужасе замотал головой.
- Нет... нет... это ошибка... я не могу, - пролепетал он.
- Боюсь, ничего не получится, Скрипун, - сказал проводник решительно. - Он не может выполнить твою просьбу. Пропусти нас с миром, и мы расстанемся добрыми друзьями.
Леший перевел взгляд с Алеши на проводника, а потом обратно на Алешу.
- Хорошо, - неожиданно согласился он, - я пропущу вас.
Проводник с сомнением понюхал свои усы: больно уж легко отказался старик от своего замысла, наверняка, замышляет какую-нибудь хитрость... Знаю я этих леших, они своего не упустят... Но, похоже, Скрипун действительно собирался пропустить их.
- Эй, разойдись, ребятушки, - зыкнул он своим дуболомам и, сунув корявые пальцы обеих рук в широкую и узкую, как щель, ротовую трещину, засвистал пронзительно, с трелями и переливами.
Поваленный сосновый ствол дрогнул, заскрипел, ломая сцепившееся сучья и поднимаясь над тропой, - и тяжко встал на свое исконное место, да так ладно, словно и не падал никогда: даже следа излома на серой понизовой коре не осталось. Дорога вновь была свободна.
Данила вспрыгнул на свою лошадь и сочно причмокнул. Обоз тронулся с места. Алеша ударил пятками и поспешил за проводником, боясь отстать. Когда он проезжал мимо вставшего на обочине лешего, тот отвесил ему дурашливый поклон и проговорил скрипучим голосом:
- Чему быть, того не миновать, юноша. Востри свой... - и он добавил такое крепкое словцо, что Алешу бросило в краску, он пустил каурую рысью, а леший сделал ему вдогонку непристойный жест и захохотал, застучал деревянной ногой.
Долго еще этот нечеловеческий хохот стоял в ушах у Алеши. Даже когда они далеко уехали вперед, ему все еще мерещился этот старик, словно бы возникающий то там, то сям среди кустов - и хохочущий, и стучащий своей деревянной ногой. "Чему быть, того не миновать!" Ох, недоброе предвещали эти слова!..
День был жаркий, на небе ни облачка, солнце, только-только перевалившее за полдень, палило прямо в лицо Алеше. Необъяснимая усталость навалилась на него, заволокла глаза туманом; он склонился вперед, задремывая... ткнулся носом в пахучую от пота лошадиную гриву - и очнулся от этого прикосновения, выпрямился, удивленно озираясь.
Необыкновенно мирно было вокруг, косые лучи солнца, сильно склонившегося на запад, пробиваясь сквозь светлую, веселую листву берез, крутились в воздухе огромным колесом о шести спицах. Алеша хорошо знал этот языческий знак, знак Перуна: окружность и в ней буква "жизнь", образ рожающей женщины. На всякий случай он осенил себя крестным знамением и поцеловал висевший на груди образок Богородицы.
Его каурая продолжала плестись по лесной тропе, Алешу убаюкивающе потряхивало, и он опять начал задремывать. Он заснул бы совсем, если бы не какая-то загвоздка, которая неожиданно возникла в его мозгу. Она не давала ему забыться окончательно, она царапала его меркнущее сознание, саднила, как ушиб: что-то было неладно... что-то такое с солнцем... очень уж быстро оно склонилось к вечеру... Он с неудовольствием открыл глаза и лениво посмотрел вперед, на пустую тропу. Проводника, который все время ехал впереди него, теперь не было. Он видел это уже раньше, когда разглядывал знак Перуна, однако как-то не придал этому значения. Теперь же отсутствие проводника встревожило его. Он поспешно оглянулся, но и позади тоже тянулась длинная и совершенно пустая лесная тропа, никакого тележного обоза на ней не было. Алеша аж вспотел от неожиданности. Отчаянные мысли заскакали в его голове, замельтешили бестолково, как мошкара. Было совершенно ясно, что он отстал от обоза, свернул не на ту тропинку, уже значительно удалился от нужной дороги; но что теперь делать, он понятия не имел. И как это его угораздило размориться, уснуть! Он был готов локти кусать от досады, но этим дела не поправишь, следовало вернуться на верную тропу, а там уже по следам разбираться, куда направились его спутники.
Он резко дернул поводья, заставив каурку развернуться на месте, и ударил ее пятками по бокам. Кобыла, которая тоже, казалось, уже начала задремывать, встрепенулась и перешла на рысцу, потряхивая ушами и не вполне понимая, почему ее заставляют бежать по своим же следам. По сторонам замелькали знакомые места, надломленные случайно ветки. Алеша приободрился, ему показалось, что это не так трудно: вернуться на прежнюю дорогу, а там уж гони, не зевай - догоняй медленно ползущий вперед тележный поезд.
Теперь солнце светило ему в спину, слегка припекая, и от этого неприятно чесался взопревший затылок, но он не обращал внимания на такие пустяки. Он быстро продвигался вперед, однако вскоре заметил, что тропа все более заволашивается травой, теряется среди кустов; это была вовсе незнакомая ему тропа, но где и когда он свернул на нее, он не мог припомнить. Вскоре березы по обеим сторонам от нее расступились, открыв широкую лесную поляну. Алеша выехал на нее и отпустил поводья; не оставалось никаких сомнений: он заблудился.
Солнце стояло слева от него, заливая поляну теплым, золотистым сиянием. Необычайно покойно было вокруг. В ближних к поляне деревьях щебетали птицы, большая стрекоза упала на уздечку, вцепившись в нее крохотными коготками, уставилась лиловыми глазами на расстроенного Алешу. Какая-то ехидца почудилась ему в этом взгляде, он махнул рукой, чтобы спугнуть ее, затем бросил поводья и слез с лошади. Стертый о седло зад болел, ослабевшие ноги не держали, Алешу потянуло опустился на четвереньки, но настойчивые позывы мочевого пузыря, уже давно донимавшие его, заставили его на подкашивающихся ногах отойти в сторонку.