Тут мне надо было бы описать, как у нас все вышло, описать детально, и вовсе не для того, чтобы кого-то эпатировать, а просто потому, что литература все описывает, почему бы ей не описать и половой акт, с тем же успехом, как дождь, например, или ольховый куст. Но я вдруг не захотел больше ничего описывать. Я вскочил и побежал из лесу назад. Эдуард ушел. Жена читала газету. У моря. У серого моря. Я уткнулся головой ей в колени, и она погладила меня по волосам. Я было раскрыл рот, но она закрыла его рукой, прося тишины. Опять солнце вышло из-за облаков. Голова у меня прошла. Я разделся и пошел купаться. Кроме нас, здесь не было ни души, мы были одни в целом мире. Мы барахтались в воде, брызгались, и я сделал с жены больше сотни снимков, большей частью ракурсом снизу, на фоне огромного неба, снимки на память. Я пел, плясал в воде, кого-то передразнивал, и жена, вся коричневая от загара, хохотала, глядя на меня. Я стал на колени и принялся читать СТИХИ О ЛЮБВИ. Хорошо, что у нас нет детей, подумалось мне. Это бы весьма нарушило нашу жизнь. Я очень любил детей, но не представлял, как это моя жена может родить или должна родить. Вспомнилось, как однажды на пляже она взяла на руки чужого русского ребенка, черноволосого плутоватого мальчика. Я глаз от нее не мог отвести. Мне пришло на ум: МАДОННА. Какое счастье, что я тогда не сказал этого! День клонился к концу, разгорался закат. Мы лежали на берегу, уже становилось прохладно, мы вжимались в теплый песок. Жена читала газеты. Море было зеркально-гладкое — дурное предзнаменование того, что случилось через два дня. Я набрал пригоршню песка и стал сыпать жене на голое тело. Тонкие песчинки незаметно соскальзывали вниз, в вечернем освещении стали видны поры на коже, и я подумал, что здесь, на этом пустом берегу, в страхе перед тем, что кончается лето, мы способны ПОЛЮБИТЬ ДО БЕЗУМИЯ каждую клеточку в теле каждого живого существа. Все кругом было прекрасно, преходяще и безутешно, и я сказал: время идет, и это лето уже не вернется, этот берег зарастет кустарником, эта скамейка сгниет, эта дача сгорит, и ты когда-нибудь сгниешь точно так же, как эта травинка или этот муравей, но куда же тогда денется эта твоя, воспетая еще Бодлером, чистая красота? Ты лишь одна из многих, кого земля рождает на свет и забирает к себе обратно. И если встретились именно мы, это прежде всего означает, что я в своих поисках дошел до тебя и ты стала для меня высшей ценностью, и ЛЮБОВЬ К ТЕБЕ именно и была для меня той ролью, которую я так долго искал, ролью Принца, если воспользоваться терминологией Пауля-Эрика[1]. Я убежден, что в женской коже, в женских губах, единственных из миллионов, есть что-то вечное, и именно эта эротически окрашенная красота и наполняет ту ранящую пустоту, которой через гены наделила меня природа. И вот я рассматриваю твою кожу, сейчас, когда становится прохладно, сейчас, когда я не знаю, что со мной будет, где и как я буду жить в будущем году. Я понимаю, что ты просто кусочек жизни, за которую я держусь, потому что мы два магнита, которые подошли друг к другу так близко, что их поля совместились, но ты не лучше и не важней, чем вон то облако там в небе. Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. Но ты вовсе не отлична от прочего мира, ты принадлежишь к этому миру. Я ЛЮБОВНИК, а не игрок, я чернорабочий. Я рыцарь, а не клоун или мученик. Я умолк и больше не сказал ни слова, и в этот вечер мы рано легли спать. Мне снилось, будто
вернуться
Здесь упоминается персонаж из пьесы Пауля-Эрика Руммо «Игра Золушки». — Прим. перев.