а в окно, по которому струились потоки воды. Мне вдруг вспомнился мой отец, который в разгар свадьбы прибыл в дом без галстука, и я велел ему немедленно надеть галстук. Он тут же в коридоре присел на корточки над старым портфелем, которого я стыдился, и стал рыться там дрожащими от смущения руками. Кто-то вышел из кладовки и так толкнул его дверью, что он упал. Жена сидела и смотрела в залитое водой окно. Тут вернулся Эдуард, по лицу его струилась вода. Лодка скоро отходит, крикнул он. Я нерешительно поднялся с места. Быстрей, торопил Эдуард. Я вышел вслед за женой, теперь мне и в самом деле было все равно. Между двумя суденышками побольше моталась на волнах маленькая моторная лодка, на которую раньше я не обратил внимания. На носу суетился какой-то человек, он замахал нам. Мы залезли в лодку, он отдал концы, и наша связь с землей оборвалась. Мы отошли от причала, и шторм принял нас в свои объятья. Мы то заваливались носом в пропасть, то, напрягая все силы мотора, выкарабкивались кверху по склону многоэтажной волны. Мы держались за тросы и не ушли вниз в каморку, хотя лодочник несколько раз давал нам знак, чтобы мы шли туда. Теплые брызги заливали лицо. Я больше всего хотел, чтобы мы шли против волн, но, видимо, это было невозможно. Почти опрокидываясь с водяного гребня вниз, я несколько раз подумал, что лодке больше не выплыть. Жена промокла до нитки, Эдуард держал ее в своих объятиях. Я стоял один, у другого борта, и ни жена, ни Эдуард меня не интересовали. Мне хотелось назад, на сухую землю. Никто из нас тогда не знал, что мы имеем дело со знаменитым ураганом (1967), который оставит на земле и на море неизгладимые следы. Об этом догадывались на всем побережье лишь немногие. Сильнейшим порывом ветра сорвало антенны, теперь у нас не было связи с землей. Весь горизонт обложило низкими тучами, кругом стояла водяная пыль, и я подумал, что если случайная волна погребет под собой лодку, то последним, что мне суждено видеть в жизни, будет объятие тех двоих, моей жены и Эдуарда, их посиневшие губы и застывшие глаза. Я нервно прислушался к тарахтенью мотора, каждый пропущенный такт заставлял холодеть сердце. Но человек привыкает ко всему, уже через пять минут я успокоился и смотрел на накатывающие водяные громады почти равнодушно, как будто имел дело с чем-то привычным. Так или иначе, но ничего уже не зависело от нашего желания. ЛЮБИ МЕНЯ, ПОКА ЛЮБИТЬ ТЫ СМОЖЕШЬ, ЛЮБИ, ПОКУДА СИЛЫ ЕСТЬ ЛЮБИТЬ. Прошло бог весть сколько времени, и тут Эдуард закричал: земля! Сквозь дождь виднелось что-то неопределенное: кусочек леса, причал, домик. Мы упорно приближались к этому твердому клочку земли. Вот мы вошли в тень островка, волны стали ниже, но вместе с тем беспокойнее. Море нервно металось туда и сюда, и я впервые почувствовал, что мне становится дурно. Я сделал глубокий вдох, потом выдох, мой взгляд был прикован к контурам островка. Уже можно было различить причал, одиночные деревья за домом, болтающиеся на ветру обрывки антенны на крыше будки. Войдя в дом, я вынул из сумки бутылку водки, предложил Хелине и Эдуарду и выпил сам, но водка не подействовала. Только после целого стакана я почувствовал, как теплеет внутри. Обитатели дома смотрели на нас с удивлением, не зная, видимо, как к этому отнестись. Сыновья хозяев уехали еще позавчера в столицу. Кроме нас тут еще сидел в углу один редактор с телевидения, но он почти ничего не говорил, а только посмеивался на наши разговоры. Я сел на диван, прислонился головой к стене и закрыл глаза. Дом так и качало. Напротив за стол сели Хелина и Эдуард. Как вы в такую погоду только поехали, сказала хозяйка, все еще нас разглядывая. Поехали, и всё, ответил я за всех ничего не говорящей фразой, так вышло. Редактор телевидения ухмылялся в своем углу. Что может знать какой-то редактор телевидения о нашем летнем празднестве, о нашей великой ЖАЖДЕ ЛЮБВИ. Этого ни один нормальный человек не в силах понять. Я опять закрыл глаза и больше уже не обращал внимания на то, как качает дом. До слуха доносились обрывки разговора, кто-то вздыхал, кто-то что-то описывал. Следить за беседой у меня не было никакой охоты. На стол поставили вареную картошку, мясо, подливу. Все придвинули стулья к столу, я налил всем водки. Первым, не глядя ни на кого, поднял стопку. Редактор телевидения хитро подмигнул мне, и мы выпили. Из маленького оконца был виден уголок покоса, гнулся на ветру орешник. Мне показалось, что на воле стало немного светлей, и я обратил на это внимание присутствующих. К обеду распогодится, сказала хозяйка, ветер-то облака разгонит. Редактор телевидения отставил тарелку, подошел к окну и стал вглядываться в небо. Скоро можем начинать, уже проглядывает, сказал он несколько загадочно, но мне неохота была выяснять, что он имеет в виду. Он зевнул, надел пальто и вышел. Я закурил и посмотрел на Хелину. Эдуард сидел, оцепенело уставясь в стол, и время от времени что-то бормотал про себя. Как ты себя чувствуешь, дорогая, спросил я Хелину. Хорошо, ответила она. Ну что же вы, угощайтесь, предлагала хозяйка. Спасибо, ответила Хелина, очень вкусно было, больше никак. Очень было хорошо, сказал я. Тут вернулся с радостным видом редактор телевидения. Начинаем, объявил он. Мы все встали из-за стола и поблагодарили хозяйку. Потом оделись и вышли. Облака поредели, но неслись над нами все так же быстро. Мы пошли за редактором через мокрый кустарник. Я шел рядом с Хелиной, Эдуард, ломая ветки и что-то бормоча, шел следом. К вечеру совсем стихнет, сказал я Хелине, и та кивнула в ответ. Скучаешь по дому, спросил я. Ага, сказала она, и наши взгляды на миг встретились. Мы поднялись на пригорок. В этот момент вышло солнце. Оно светило из-за огромной тучи, занимающей все небо. Я ступал осторожно, боясь раздавить улиток, которыми так и кишела дорога. Сверху, с холма, перед нами открылся освещенный лучами солнца вечерний берег, темно-синее, почти черное море в своем непрестанном движении после шторма, и даже трава во встречном свете казалась черной. Кругом расстилалась плоская равнина, только внизу на берегу возвышалась полуразрушенная рыбацкая сторожка. Солнце слепило глаза, перед нами открылся мертвый пейзаж, ветреный, странно освещенный и апокалипсически мрачный. Вот оно как, подумал я, плоское море, погребенное под гигантской тучей, и горящее солнце. Камеры стояли треугольником около сторожки. Редактор попросил нас бежать и играть в пятнашки. Я не стал с ним спорить, и мы побежали с холма вниз, на равнину. Жена с криком бежала впереди, я за ней. Несколько раз я поскользнулся на мокрой траве и упал, но тут же вскакивал и хромая бежал дальше. Эдуард запятнал Хелину, та сразу побежала за мной. Я бежал прямо к морю, бежал, ничего не видя, так ярко светило солнце среди этого черного ландшафта. В сторону отвернул только тогда, когда ноги увязли в мокром прибрежном песке. Побежал вдоль линии прибоя, так что закололо в груди, но Хелина меня догнала и запятнала. Я начал преследовать Эдуарда, пришлось бежать обратно в гору. Эдуард спокойно ждал, пока я приближусь, потом сделал пару крюков и почти убежал, но сам упал. Я подскочил к нему и запятнал. Он бросился за женой, а я остался на месте. Лежал, сердце сильно билось. Жена и Эдуард бежали внизу у самой воды, маленькие, беззащитные перед всем миром и природой, как первые люди на земле, и по их силуэтам можно было сказать, будто они голые. Наконец Эдуард догнал жену, и та побежала с берега наверх, направляясь ко мне. Я был рад, когда редактор закричал стоп и дал нам знак, что мы можем уйти из кадра. Я захромал за другими следом, а перед камерами начали брать интервью у местных жителей. Небольшая пробежка, и я окончательно пришел в себя. Мы ходили в старую школу, смотрели строительство новой, говорили с одним местным жителем об этом острове. Вечером нас втроем поместили в сарай на сено ночевать. Мы забрались под белые простыни. Прямо надо мной в доске была дырка от сучка, я поглядел через нее наружу. Небо было уже совершенно чистое, но ветер не стихал. Мир выглядел дочиста вымытым. Какое-то время мы лежали молча. Потом Эдуард сказал, что ему надо пойти куда-то. Я подождал, пока он спустится с лестницы, и повернулся к жене. Прости, сказал я, мне надо тебе что-то рассказать. Ну, только и сказала она. Дело в том, что мы должны разойтись. Она молчала, по-видимому, полагая, что я хочу к ней придраться из-за Эдуарда. Я люблю Марину, объявил я. Какую марину, спросила она, именно с маленькой буквы, как будто не понимала, что речь идет о человеке. Марину, ту самую, которая у нас однажды была, помнишь, еще дождь шел и мы дали ей наш зонтик. Хелина долго молчала и глядела на меня пустым взглядом. Что с ней, с этой Мариной, испуганно спросила она наконец. Я люблю ее, сказал я. Жена приподнялась на локте, а другой рукой ударила меня по лицу. Я, как какой-то киногерой, схватил ее в объятия и стал целовать. Меня поразило, что губы ее ответили, как будто между нами ничего не произошло. Но вдруг она отстранилась. И в тот же миг снаружи показался Эдуард. Он все понял, догадался, что мы целовались. Я не стал ему ничего объяснять, отвернулся и лежал неподвижно. Через несколько минут я услышал, что