XIV
(Sunrise this is the last, baby). В потемках, наполненных музыкой, Маттиас сдал в гардероб Кристинин плащ и сел на низкий мягкий стул в ожидании, пока Кристина причесывается в туалете. Подпер голову руками, потер пальцем лоб. (Вот и день недалек, мой последний денек). За стойкой гардероба стояли два швейцара. Один, седоволосый, напоминал университетского преподавателя.
(Швейцар Март Дмоховский был восемнадцатилетним баскетболистом, когда, возвращаясь ночью из клуба, остановился посреди улицы, чтобы перевести дух от густого осеннего тумана, удушливо забившего легкие и сузившего обзор до десяти метров. Вдруг он почувствовал у себя на шее чью-то руку, и незнакомый женский голос сказал: «Позвольте, я постою с вами так». Дмоховский не успел прийти в себя, как через плечо женщины увидел вынырнувший из тумана силуэт огромного мужчины и услышал пьяное бормотанье. Неизвестный тут же пропал в тумане, а женщина выпустила из объятий шею юноши, извинилась и тоже исчезла. Долго бродил Дмоховский в тумане, проклиная себя за то, что стоял как болван, когда его счастье, его единственная обхватила его шею своей рукой. Это случилось в 1933 году, но до сих пор Март Дмоховский не забыл голос той женщины, нежность ее пальцев, запах ее духов. Он не уставал себя упрекать за то, что вынужден делить себя между двумя женщинами — пришедшей из тумана незнакомкой и своей теперешней женой).
Второй был молодой, кудрявый. Первый сидел позади и чистил апельсин, а второй стоял тут, положив руки на стойку. Над ними горел целый ряд пластмассовых светильников. (Sunrise this is the last, baby). Тут вышла Кристина, Маттиас встал, и они купили у администратора билеты. Администратор была женщина примерно пятидесяти лет со всклокоченной прической. Протягивая билеты, она не взглянула на Маттиаса. Не взглянула и тогда, когда брала деньги. Правда, ее взгляд остановился на цветке, пришпиленном у Кристины на груди, но ненадолго. Они поднялись по лестнице навстречу музыке. Я вступаю под своды глухие. Для тебя, для тебя лишь, Мария. Остановились в дверях, оглядели зал, отыскивая свой столик. (Yes, I did what I did for Maria). «У нас номер семь», — сказал Маттиас, ритуально беря Кристину под руку. И его захватило то всеобщее притворство, которому подвержены люди, в одиночку или вдвоем пробирающиеся среди сидящих. И они притворялись, что они хорошо воспитанные, богатые и счастливые молодые люди, совершенно свободные, занятые лишь друг другом. Они изображали то, что было модно: беззаботность и материальную обеспеченность. Большинство столиков было занято, низкие светильники отбрасывали на лбы сидящих красноватый отсвет, оставляя в тени глазные впадины. Все разговаривали шепотом. Сейчас, когда оркестр не играл, тихий гул наполнял весь зал, как гул моря перед штормом или шум леса темной августовской ночью. Изредка звякала какая-нибудь вилка… Официанты неторопливо двигались там и тут по мягким красным ковровым дорожкам. «Стол номер семь», — повторил Маттиас, будто подбадривая себя, и они уселись за стол как раз у танцевальной площадки. Тотчас появился официант и протянул меню. (Вот и день недалек, мой последний денек. В суд иду я, на верную гибель). Маттиас раскрыл меню и протянул Кристине, но девушка вернула его обратно, и Маттиас, не заглядывая больше в меню, сказал, что он заказывает бутылку водки, рыбу в майонезе, томатный салат, салат из огурцов, две бутылки минеральной и один лимонад. Официант смотрел на Маттиаса, пока тот говорил заказ, затем спросил: «Все?» — «Для начала все», — сказал Маттиас сердито, как будто он намеревался заказать что-то еще, и проводил удалявшегося официанта взглядом, будто крича ему вслед: «Что еще я закажу в твоем поганом ресторане, что, скажи мне, еще бутылку водки, или даже две, или, может, еще один салат из огурцов?» На помосте появилась певица, обратилась к публике с парой теплых слов, пожелала хорошо провести вечер, отдельно упомянула сидящих в другом конце зала финских экономистов, пообещала им исполнить финскую песенку и спела-таки: «