Ольбрихт хотел что-то возразить, но она остановила его движением руки.
— У каждого своя гордость и свои слабые места. Мой муж мучительно хотел стать отцом.
— Можно ведь было усыновить ребёнка.
— Об этом я тоже думала. Он, наверно, согласился бы, ради меня. Но свой собственный ребёнок — это для него имело особое значение.
Ольбрихт молчал. Он пытался понять эту женщину и не мог. Так обманывать человека, который тебя любит и доверяет тебе!…
Фрау Зайффарт, казалось, угадала его мысли.
— Вы меня не понимаете. Жаль. Постарайтесь по крайней мере быть терпимым и храните мою тайну.
— Вы сказали, что Люк начал вас шантажировать ещё три месяца назад. Почему же вы принесли ему деньги лишь в последние дни?
— Раньше я не смогла их накопить. Люк согласился подождать. Мы договорились встретиться с ним в тот вечер на даче. Я отдала ему деньги и объяснила, что бессмысленно требовать от меня что-нибудь ещё. Полагаю, он понял и обещал оставить меня в покое.
Она допила свой кофе и поставила чашку.
— Можно мне теперь уйти?
Ольбрихт расплатился и поехал на работу. Старшего лейтенанта он застал в кабинете.
— Теперь она мне противна! — с порога выпалил он и начал рассказывать о своей встрече с фрау Зайффарт.
— Ах, вот оно что! — сказал Симош, внимательно выслушав лейтенанта. — Полагаю, теперь с ней всё ясно. Женщина, способная пойти на риск ради своей семьи, внушает мне уважение.
Сбитый с толку Ольбрихт уставился на своего начальника.
— Вы что, не понимаете? С той же наглостью, с какой она лгала здесь нам, она обманывает и своего мужа!
— Я считаю, она лишь умолчала кое о чём и тем самым помогла сбыться самым заветным его надеждам, которые он возлагал на супружество.
— Пожалуй, я лучше останусь холостяком.
Симош улыбнулся:
— Из списка подозреваемых её можно вычеркнуть.
— Я считаю это преждевременным. Кто осмеливается, как она, строить здание своего счастья на лжи, тот способен пойти на преступление ради спасения этого здания.
Негодуя, Ольбрихт покинул кабинет Симоша.
Старший лейтенант снова взял в руки подшивку с материалами о Готенбахе.
14
Ровно в девятнадцать тридцать в кабинет Симоша вошёл переводчик.
— Добрый вечер. Я в вашем распоряжении. — И устало опустился на предложенный ему стул.
— Вы мне лгали, — начал старший лейтенант. — Вечером, когда убили Люка, вы находились на его садовом участке.
На какое-то мгновение Готенбах закрыл глаза. Он казался таким изнурённым, что Симош опасался, не заснёт ли он и не свалится ли со стула. Однако Готенбах взял себя в руки.
— Когда мы с вами познакомились у калитки моего шурина, я сразу повёл себя неправильно! Я не преодолел ещё страх, вызванный убийством
Люка. Я заявил, что не был у него накануне вечером, необдуманно, чисто инстинктивно, чтобы избежать подозрений. А потом уже не мог ничего изменить и продолжал придерживаться этой первой версии. Но я его не убивал.
— Факты свидетельствуют против вас.
Готенбах поднял глаза на Симоша.
— Вам следовало бы видеть больше, чем одни факты, и глубже. Так сказать, исследовать почву, на которой они произросли.
— Именно это я и собираюсь сделать. Что вам было нужно на участке Люка к моменту совершения преступления?
— Объяснить ему, что он не имеет никакого морального права что-либо наследовать от Яны. Её смерть на его совести, и я до сих пор не могу с этим смириться!
— Вы говорите, смерть сестры на его совести. Разве вы не отговаривали её от замужества с Люком? Разве она послушала вас?
— Так, всё так! Он сумел хитростью приобрести её доверие и воспользовался им.
— Как они жили после свадьбы?
— Чтобы понять, мне понадобилось некоторое время, но теперь я имею об этом полное представление.
В салоне «Фигаро» подтрунивали: Олаф Люк— утешитель одиноких женщин; Олаф Люк — мальчик напрокат. Смотри, в один прекрасный, день она найдёт своего мужа и выставит тебя за дверь. И однажды он не выдержал.
— Яна, — сказал он, наш с тобой образ жизни сейчас не хорош ни для тебя, ни для меня. Мы должны полностью принадлежать друг другу.
— Ты прав, — ответила она.
Он был поражён: как быстро она согласилась! Ему стало стыдно, что он в последнее время часто проводил вечера без неё, что причинял ей боль только ради того, чтобы доказать: он, мол, может делать всё, что хочет. Однако это было уже не совсем так. Ему тоже она была нужна. Он с гордостью отмечал восхищённые взгляды, которые бросали на него и Яну окружающие. Разве он смог бы когда-нибудь снова жить в комнате, заставленной случайной мебелью? А как великолепен отдых на яхте! Он не хотел больше, как прежде, стоять на берегу с бутербродом в кармане и смотреть на проплывающие мимо него парусные и моторные лодки, проплывающие так близко и так недосягаемо для него. Но важнее всего то, что привязанность Яны щекотала его самолюбие, придавала смысл, его жизни.