– Что-нибудь случилось? – спросила Ольга.
– Нет, – сказал я. – Да.
– Поняла, не лезу. Ждем маму. Слушай, – она подошла вплотную уже с Соней на руках, – ничего, что я на ты? Матерям-одиночкам многое прощается, правда ведь? Как всем юродивым. Кстати, я Оля.
– Очень…
– Подержишь?
Я не сразу понял, о чем она. Но в плечо мне что-то ткнулось, руки послушно поднялись так, как нужно. И она отдала мне Соню.
– А то оставила ее, а она с дивана ласточкой. Шишка вон во весь лоб. Так, хорошо, хорошо держишь. Если что, зови. Я быстро, – крикнула она откуда-то издалека. – Ползунки никак не просохнут.
Послышалось громкое шипение. Потом еще и еще. Зажгла все конфорки на плите, догадался я. Соня замолчала. Потолкалась у меня в руках, сказала «бу» – и потащила с моего носа очки. «Буби», – сказала Соня и принялась перебирать упругие проволочные дужки. Дужки мягко постукивали друг о друга. Меня бросило в пот.
– Соня, разбойница, – засмеялась, вернувшись, Оля. – Извини, я сейчас отберу.
– А может, не надо, пусть? – тишина показалась мне куда важнее очков.
– Ей сейчас не до того будет. Давай.
Она забрала Соню, но я все не решался убрать руки, тянулся, придерживал.
– Взяла, взяла, отпускай.
Усевшись на другом конце дивана, повозившись там немного, Оля отдала мне очки. Я пристроил их на нос, готовый отдать по первому зову. Но Соня молчала. Лишь размеренно сопела и время от времени урчала низко, почти басом. Поняв, что происходит, я почему-то отвернулся. Как сделал бы зрячий.
– Проголодалась, – шептала Оля.
Запах молока щекотал мне горло. Я клал руку на диван – и попадал во что-то стеклянное и круглое. Вытягивал ногу – и раздавался треск погремушки. За мной на спинке дивана сидела плюшевая игрушка. Концентрация жизни вокруг достигала пиковых значений…
– Пробка, – сказала Эля.
– Что?
– Пробка, – повторила она. – Авария, наверное.
В такси звучали блатные песни, столь любимые таксистами. Мы больше стояли, чем ехали. Снаружи простуженными собаками кашляли застрявшие в пробке машины. Эля рассказывала, как однажды из-за такой вот пробки опоздала к поезду. Я снова выскальзывал из настоящего. Мысли мои вернулись к исходной точке: Гарик должен знать, где она.
То, что поведал Вадим, было трудно принять.
Он долго не знал, что сказать. СМОЛКЛИ Машины каблуки, и мы остались стоять молча, слушая цоканье напольных часов, похожее на неутихающее кошмарное эхо. Броситься за ней, догнать, схватить за плечи – ничего этого я не мог. Хотелось уйти, но в ногах и в животе был гнусный зудящий тремор. Будто мухи летали во мне. Вадим начинал и комкал какие-то фразы. Интересно, почему он все-таки выбрал правду? Ведь мог бы сходу придумать что-нибудь, адаптировать историю. Не стал.
Вся моя прекрасная сага уместилась в десяток-другой фраз. Хотя не уверен. Может быть, их было гораздо больше. Я просидел в его кабинете довольно долго. Часы успели бумкнуть дважды – значит, прошло не менее получаса. Вадим запомнился жалким, через слово извиняющимся, руки его цепко хватали мои руки, он садился передо мной на корточки, скрипел стулом напротив. Но из всех его тирад в памяти застряли несколько кусков – беспорядочные клочки. Слушая блатные наигрыши в такси и лающий кашель пробки, я склеивал их вместе и только сейчас начинал по-настоящему понимать. «Из параллельной группы». Маша училась в параллельной с Вадимом группе. Пока он не бросил университет, разумеется. «Всегда такая была. Но что-то в ней есть, да? Черт побери, что-то в ней есть». Это был ненужный обрывок. Какая «такая» и что именно в ней есть для Вадима, не имело никакого значения. Я знал другую Машу. Я ведь ее любил. Кажется, тогда, в такси, я впервые назвал, дал имя тому, что жило внутри уже так долго, успело родиться, вырасти, совершить революцию, захватить власть, выпустить декреты и внутренние секретные циркуляры. «Крышу у нее сорвало. Муж ее, Гарик – нормальный, в принципе, мужик. Влюбчивый до безобразия». Странным образом этот до сих пор комичный персонаж – ее, а вовсе никакой не подруги муж – оказывался причиной всему. «У них уже было раз. Влюбился в ее знакомую. Нет бы гулять потихоньку – так нет, закрутил на полную, ушел из дому. Тогда они год врозь жили. Потом сошлись, простила. А теперь вот опять. И опять с подругой. И подруги ведь, как назло, ведутся! Ну, у нее крышу и сорвало».
Если я правильно услышал и сложил его слова, затеялось все на какой-то грандиозной пьянке-презентации.
«Слушай, не дай помереть, – сказала Маша, расплескивая коктейль на его туфли. – Дай взаймы, а? Много надо. Или лучше, знаешь… Давай я с тобой пересплю? А что? Какая мне разница. Все равно сейчас нажрусь, а утром с каким-нибудь страшилой жирным проснусь. Хочешь – твоей любовницей буду. Только дай авансом. Отработаю на все сто. Мне деньги нужны. От Гарика сбежать. Достал, гад. Второй раз – это слишком. Это слишком. Давай, а? Три тыщи мне не хватает. Квартиру куплю. Новую жизнь себе куплю».
Вадик не захотел взять ее в любовницы. Но придумал другое. Оправдываясь, он вдруг начинал спорить – с самим собой, наверное, потому что я слушал его молча.
«Я же говорил тебе, проще надо на это смотреть… В смысле, относиться. Проще. А ты что ответил? «Мне не это нужно». А что?! Ну вот я и попробовал «не это» тебе устроить. Черт! Прости. Прости, лажа вышла, я понимаю. Разве все рассчитаешь! Я думал, по-другому будет. Думал, покрутите с ней, ты оторвешься, ну, войдешь во вкус, что ли. Я тебе откроюсь, посмеемся. А она, сука, вон что с тобой сделала. Прости, говорю и чувствую – лажа, а остановиться не могу. Я сразу неладное заподозрил, когда она позвонила, сказала, что не может и что деньги вернет. Но нет, через неделю перезвонила, говорит, все в силе…»
– Приехали.
Перед театром гремело железо, люди выкрикивали: «Майнай! Майнай!».
– Помост собирают, – сказала Эля.
– Помост? – не понял я.
– Ну да, – объяснила она, беря меня под руку. – К празднику.
Мы пошли вокруг здания к служебному входу. Внутри, в гулком каменном помещении, нас встретил строгий голос вахтерши:
– Вам кого?
– Гарика, – ответил я. – Режиссера.
– Нельзя к нему, – отрезала она. – Репетируют. Новую пьесу. Первая читка, все нервные.
Что мне было делать? Конечно, соврать. Как хорошо все-таки, что есть ложь – элегантная авантюристка, перед которой пасуют самые упрямые обстоятельства. Была бы у Адама ложь, сделал бы вид, что ни разу и не подходил он к древу познания. Глядишь, и обошлось бы.
– Знаю, знаю, – вздохнул я. – Мою пьесу репетируют.
– Да? Это вот ваша, про восемь любящих женщин?
– Моя.
– А имя вроде нерусское на афише было.
– Псевдоним.
– А-а-а. Я и не знала, что…
– Что я слепой?
Эля притихла, рука ее на моем локте обмякла. Не оказалось бы рядом никого, кто мог бы меня уличить, подумал я. Сказал с досадой:
– Видите ли, Гарик вчера забрал у меня пьесу, мою рукопись. Он свой экземпляр потерял. Забрал черновой, а там в первом акте все не так, в конечном варианте совсем по-другому, – и похлопал себя по плащу, будто там, во внутреннем кармане, лежит пьеса. – Взял со стола, не глянул. А я, как вы понимаете… – я замолчал, чувствуя, что совсем заврался, и стараясь выглядеть многозначительно.
– Ах ты боже ж мой, – крякнула вахтерша. – Забрал ваш черновик. Вот Гарик всегда так. Что же делать? Я бы вызвонила, но там телефон сломался. И бросить тут не могу.
– Так мы сами дойдем, – подключилась вдруг Эля. – Они на какой сцене? На большой?
– Да.
– Делов-то, – Эля быстро входила в роль. – По коридору мимо столовки и налево, так?
– Так, так. Вы бывали? Не попадались мне что-то. Идите, идите, конечно. Только через низ не пройдете, заперто. Через верх идите. Ну да найдете, раз бывали.