Нелюбова Левушка выгнал, а жену спросил, с какой стати она говорит про их семейную постель с каким-то там ничтожеством Нелюбовым.
- Ничтожество – это ты, - выдала темноволосая Галя. – А Нелюбов – единственный человек, с которым я чувствую себя женщиной!
Левушка взял поллитра и пошел к Варягу. Катя проворно собрала на стол и деликатно покинула кухню, изредка, впрочем, забегая – поменять на столе посуду, подложить огурчиков, дорезать колбаски.
- Да потаскуха твоя Галя! – И хмельной Варяг, приобняв Левушку, похлопал его по плечу. – Все они потаскухи. Но знаешь, при каком условии? Если их дома не трахают с достаточной регулярностью. Так что ты, брат, на нее не обижайся, - сам виноват.
Катя, как раз домывавшая очередные тарелки, подзависла у мойки, потом направилась было на выход, но в дверях остановилась – будь Варяг потрезвее, он уже при взгляде на Катину спину заподозрил бы неладное. Но Варяг продолжал увлеченно объяснять Левушке природу женского блядства.
Катя обернулась.
- Слушай, ты, самец-чемпион. Мне твой шовинизм этот несчастный – вот уже где. Ты-то чего выступаешь, жалость жалкая? Тебе, что ли, есть чем гордиться?
- Кать, ты чего? – одновременно удивились Варяг и Левушка.
- А ничего! Надоела эта прямота гусарская! Портим воздух грязненькими, гнусненькими мыслишками – и прямо лопаемся от гордости: о как мы правду-матку режем! Во какие мы проницательные, постигли суть вещей и вам, дуракам, сейчас рассказываем! Правдолюбы хрЕновы, тьфу. Что же ты, великий правдознатель, не расскажешь своему другу, что со всем твоим удовольствием и ничем не стесняючись имел его жену тоже? А? По-честному так по-честному!
- Обана, - сказал Левушка. Встал, похлопал Варяга по плечу и ушел. Вернулся домой. Зашел в комнату, где черноволосая Галя, натянув одеяло до подбородка, притворялась спящей, и долго-долго сидел на подоконнике, смотрел на полно-круглую, подернутую туманами, голову луны. Так долго, что Галя устала притворяться и в самом деле заснула, а когда проснулась – уже за полдень – не было в доме ни Левушки, ни его большого походного рюкзака.
Галя выдерживала характер несколько дней. Кстати, в эти несколько дней все выдерживали характеры: Полина не разговаривала с Чучей, Варяг – с Катей (Катя – с Варягом), Нелюбов – с Аленой, Алена – со всеми, но главным образом, с Чучей, а Чуча – тоже со всеми, но главным образом, с Глебом, с которым она разругалась смертельно в тот же злосчастный вечер, причем почти сразу после ухода Полины.
- Она никогда не умела принимать данность как должное, - заметила Чуча.
- Ты говоришь об этом с излишним самодовольством, - заметил Глеб.
- Мое самодовольство излишне только в том случае, если ты жалеешь об ее уходе. Ты жалеешь?
- Пожалуй.
Желал ли Глеб уязвить женское естество Чучи или он принес себя в жертву божеству правдолюбия – неизвестно. Но только Чуча таких вещей не прощала никому, и вскоре девятый вал ее гнева вынес Глеба из квартиры.
Чуча привычно набрала номер Алены - поделиться. Однако вместо привычного сочувствия получила обвинения в эгоцентризме, после чего и решила обидеться на весь свет.
Так, обижаючись, все и прожили несколько дней, пока у Варяжьего порога не появилась заплаканная Галя с известием, что Левушка пропал и возвращаться не собирается, и что же делать… Катя увела ее в кухню отпаивать ледяной водкой, а Варяг позвонил Нелюбову. Через полтора часа общество в полном составе заседало на квартире Варяга, имело вид генерального штаба и разрабатывало план по нахождению Левушки. План, может быть, получился хорошим, только не пригодился – когда Галя посреди ночи вернулась домой, то обнаружила там свою пропажу, прихрюкивающую в кухне над банкой консервированного салата из овощей с родительского огорода.
Левушка вернулся покорным судьбе и ласковым. Галя пала ему в ноги, он явил ей милость. В обществе прокатилась волна примирений. И лишь между Чучей и Глебом сохранилось противостояние как остаточное явление…
Впрочем, все эти истории быльем поросли к тому времени, когда Полине пришла мысль писать диссертацию, а Левушке – всем обществом ей в этом помогать.
Все члены общества уже отпраздновали десятилетие окончания различных высших учебных заведений, но продолжали с ласковой тоской вспоминать о давнишнем совместном раскуривании последней сигареты, доедании последней банки шпротного паштета, пропивании самых последних денег… О, тогда это делалось под музыку, тогда все делалось под музыку, ибо она звучала везде: в актовом зале какой-нибудь школы, позволившей двум-трем-пяти десяткам энтузиастов продемонстрировать друг другу свое амбициозное обращение с электрогитарой; в тесных кухоньках – дополнением к вечному портвейну и беседе о вечном; в майских походах – под дубовыми кронами у костра или в заливаемых дождем палатках…