— Маленькая девочка, идиот и развалины. Вы выбрали трудный путь, преподобный настоятель.
— Вовсе нет, господин Сэйки. Это путь опять выбрал меня.
После этого Кими и другие дети стали часто навещать Дзенгена. Оказалось, что он путешествовал куда больше, чем сказал поначалу. «Почти везде» было куда ближе к истине, чем «почти нигде». Он побывал во всех восьмидесяти восьми храмах Сикоку, служивших местами паломничества, — первый из них был основан свыше тысячи лет назад святым Кобо Дайси. Говорили, будто тот, кто совершит это паломничество искренне, с чистым сердцем, обретет освобождение от восьмидесяти восьми обманов чувств.
— А ты его обрел? — поинтересовалась Кими.
— Я обрел гудящие мышцы, сбитые ноги и солнечные ожоги, — ответил Дзенген.
Потом он отправился через Внутренне море на Хонсю и совершил путешествие к священной горе Хайе. Там он слушал проповеди самых прославленных буддийских учителей и исполнял ритуалы самых эзотерических и магических сект, стремясь освободиться от боли и страданий, причиняемых жизнью.
— И как, получилось? — спросила Кими.
— Надо быть дураком, чтобы верить в магию, — сказал Дзенген, — и надо быть еще большим дураком, чтобы пытаться найти жизнь без страдания. Как посреди огня спастись от жгучего пламени? Как среди льдов спастись от леденящего холода?
Монастырь, построенный настоятелем Дзенгеном, не очень походил на прочие храмы; куда больше он походил на то, что настоятель некогда построил в княжестве Сироиси, в бытностью свою одним из двухсот шестидесяти князей Японии. Он куда больше напоминал маленькую крепость, чем приют людей, ушедших от мира. Настоятель об этом сожалел, поскольку у него на уме вовсе не было никаких воинственных мыслей, но он попросту не умел строить никак иначе, поскольку слишком долго шел путем самурая.
Странные звуки, о которых рассказали ему дети — голоса не то демонов, не то призраков, — оказались не просто выдумкой. Звуки существовали на самом деле, жутковатые и вызывающие беспокойство, но для Дзенгена, потерявшего все и удалившегося от мира, они были лишь напоминанием о неотвратимости смерти и печали.
Постепенно, с течением времени на Дзенгена снизошел покой. В один прекрасный день он обнаружил, что в душе его царит мир. Нет, печаль не покинула его и даже не ослабела, отнюдь. Но Дзенген принял ее, и это все переменило.
Вопросы ценились чрезмерно высоко. Когда-то Дзенген думал, что вопросы более ценны. Теперь же он постиг, что и вопросы тоже совершенно бесполезны.
Однажды в Мусиндо приехала группа чужеземцев. Они прибыли по приглашению князя Акаоки, чтобы построить храм их религии; они поклонялись существу, подобному Будде, Иисусу Христу. Дзенген предложил им использовать для своих служб Мусиндо. Их священным днем было воскресенье. Для Дзенгена все дни были одинаковы. Христиане — так они себя называли — отклонили его предложение, сказав, что построят собственную церковь. Но прежде, чем они успели хотя бы начать, они свалились от эпидемии холеры и все поумирали. Все, кроме одного, имя которого никто не мог выговорить — что-то вроде «Джимбо». Каким-то образом он во время болезни выучил японский язык. Такие случаи бывали. Дзенген знал одного рыбака, чей корабль потерпел крушение, и сам он едва не утонул. Его спасли русские моряки, и он месяц пролежал у них в горячке, почти непрерывно бредя. А когда он пришел в себя, оказалось, что он бегло говорит по-русски. Иногда пребывание на грани жизни и смерти приводит к неожиданным последствиям.
— Я хочу стать вашим учеником, — сказал Джимбо.
— Это невозможно, — возразил Дзенген. — Я не святой, я всего лишь обычный человек, надевший одежды святого. Чему ты можешь научиться у куска ткани?
Внезапно глаза Джимбо просияли от выступивших слез. Он поклонился и сказал:
— Благодарю вас, преподобный настоятель! Я буду от всего сердца размышлять над вашими словами.
Вот так вот, сам того не желая и к тому не стремясь, Дзенген и стал наставником на Пути.
Старик сидел в хижине, в горах, в двух днях пути от монастыря Мусиндо, где он дважды был настоятелем. Над ним сквозь редкое переплетение ветвей, долженствующее изображать из себя крышу, тускло светили зимние звезды. Из долины поднимался туман. Дзенген сидел в позе для медитации, сложив руки в мудру, но на самом деле не медитировал. Он умирал и, умирая, вышел из медитации и обнаружил, что размышляет над тем, как быстро прошла жизнь. Эта мысль не вызвала у него сожаления, лишь легкое удивление.
Вчера он был князем, у которого были послушные его воле свирепые самураи, верная жена, два сильных сына, красивая дочь и веселые внуки. За день до того он был испуганным юнцом, лишь недавно получившим свои первые взрослые мечи, и он безбожно потел под доспехом, ожидая вместе с отрядом своих воинов нападения отчаявшейся орды изголодавшихся крестьян. Еще за день он был десятилетним мальчишкой и сидел у постели умирающего отца, и клялся сквозь слезы, что исполнит древнюю задачу их клана — свергнет и разрушит сёгуна Токугава.
И вот теперь он умирал.
Кто знает? Возможно, он уже мертв — дух, задержавшийся у тела, подобно тому, как облачко благовоний иногда зависает в неподвижном воздухе комнаты. Первый же порыв ветра — и его дух рассеется.
Его дыхание — если, конечно, он все еще дышал, — сделалось слабым, практически неразличимым.
Он увидел свои руки.
Они управлялись с мечами, ласкали женщин, гладили по голове детей.
Они убивали, прощали, любили.
Теперь они были недвижны. Интересно, сможет ли он пошевелить ими, если захочет?
Он не хотел, и потому так никогда и не узнал…
1895 год, поместье князя Гэндзи на реке Тама, рядом с Токио.
Гэндзи подготовил речь, которую ему следовало произнести на заседании парламента, хоть он и знал, что умрет прежде, чем успеет ее прочесть. Сегодня настал давно предвиденный день, день его убийства. Почти всю свою жизнь Гэндзи знал, когда, где и как умрет. Было ли это знание благословением или проклятием? Наверное, и тем, и другим понемногу. Иногда это делало его самодовольным в те моменты, когда ему следовало бы быть внимательным, а иногда придавало мужества в таких ситуациях, в которых без этого знания его бы просто парализовало от страха.
Теперь же его жизнь подошла к концу. Все сомнения сменились уверенностью — все, кроме одного. Его дед, чьи предсказания всегда были истинны, сказал ему, что у него будет всего три видения, и их хватит, дабы провести его от начала и до конца. Но где же третье видение? Впрочем, князь Киёри был коварным самураем старой закалки. С него вполне сталось бы и солгать, чтобы Гэндзи сохранял бдительность. Да, на то похоже. Слишком уж мало времени осталось для третьего видения. Даже если оно и придет, какой в нем теперь прок?
Гэндзи взглянул на себя в зеркало. Выглядел он по-дурацки, с этими усами и бородкой французского генерала, костюмом английского политика и лицом японского князя, достигшего самых малопривлекательных лет среднего периода жизни. Ему вспомнилось, как он выглядел в те давние времена, когда он впервые встретил Эмилию Гибсон. Тогда его волосы были уложены в причудливую самурайскую прическу, ныне исчезнувшую вместе с самураями. Лицо его было молодым, безбородым, и явственно принадлежало человеку, чрезвычайно довольного собою — тем, что его угораздило родиться в знатной семье, — раз уж другого повода для довольства не имеется.
Неужто он и в самом деле был таким заносчивым и самонадеянным?
Гэндзи рассмеялся.
Было дело, было.
Он отвернулся от зеркала, и…
Гэндзи три года. Он идет вдоль берега озера Белые Камни, неподалеку от замка «Белые камни», цитадели его дедушки по материнской линии, князя Нао. Он держит в руках маленького бумажного змея и его бечеву, намотанную на палочку. С той стороны, которая при полете обращена к земле, воздушный змей разрисован воробьями, только не тусклыми, серо-коричневыми, какие они в жизни, а самых причудливых ярких цветов.
С одной стороны от него идет мужчина, а с другой — женщина. Это его отец и мать.