— Я написала эти книги? — Дзинтоку пролистала другую книжку. В ней рассказывалось про Принцессу-Черепаху. — А я и не знала, что умею так хорошо рисовать. Как это печально. Я так безвозвратно утратила этот талант, что даже не помню, что я им когда-то обладала.
— Вы написали эти книжки. Записали пересказ старых сказок. Вы не рисовали иллюстрации. Это сделал попечитель этого монастыря. — Репортер повернулся к оператору. — Очень жаль, что мы не можем поговорить с ним. Получилась бы изумительная история.
— Не уверен. Вдруг он тоже принялся бы нести то же самое, что и она? — отозвался оператор.
— Так эти рисунки нарисовал Горо?
Репортер повернулся к женщине.
— Кто такой Горо?
Она просмотрела свои бумаги и покачала головой.
— Понятия не имею. Его нет в списке.
— Выясните, — приказал репортер и снова повернулся к Дзинтоку. — Вы не помните попечителя этого храма? Это был американец, Макото Старк.
— Макото? Макото — наш попечитель?
— Он им был, преподобная настоятельница. Он скончался много лет назад.
— Бедный мальчик!..
На глаза Дзинтоку навернулись слезу. Неужто он так и не оправился от полученной раны? А ведь когда она видела его в последний раз, он вроде бы так хорошо выглядел… Насколько могла припомнить Дзинтоку, эта встреча произошла в пятнадцатом году эпохи Мэйдзи, семьдесят один год назад. Если Макото и вправду нарисовал картинки к этим книжкам, как утверждает этот развязный человек, значит, должно быть, он все-таки оправился от раны и умер позднее, по какой-то другой причине. И все равно печально. Дзинтоку помнила молодого человека, и потому в душе оплакивала именно того молодого человека, которого сохранила ее память.
— Ну чего, можем заканчивать, — сказал репортер.
— Что, все провалено? — поинтересовался оператор.
— Ничего подобного, — отозвался репортер. — Я — мастер монтажа. Соберем все фрагменты, где она улыбается, и вообще все, что удалось. Никаких непосредственных разговоров с нею. Фуми поработает голосом за кадром. В общем, я из нее сделаю конфетку.
Он поклонился Дзинтоку.
— Большое вам спасибо, преподобная настоятельница. Мы обязательно сообщим вам, когда передача должна будет выйти в эфир, чтобы вы могли посмотреть на себя по телевизору.
— Я вижу себя каждый день, — сказала Дзинтоку. — Мне не нужен для этого телевизор.
— Спасибо за то, что вы приехали, чтобы побеседовать с преподобной настоятельницей, — сказала монахиня. — Она не хотела быть невежливой. Просто она всегда идет прямым путем, вот и все. Насколько я понимаю, она была прямодушной с самого детства.
Пока Дзинтоку наблюдала за отъездом телевизионщиков, ей вспомнилось, о чем она думала, когда проснулась этим утром. В начале осени четырнадцатого года правления императора Комэй, когда ей, кажется, было четырнадцать лет, она нашла свиток, спрятанный под камнем старого фундамента. Она собиралась отдать его госпоже Ханако, но госпожу Ханако убили в бою, и потому она решила припрятать этот свиток до тех пор, пока не представится возможность отдать его в руки князю Гэндзи. По причинам, которые настоятельница сейчас уже не помнила, свиток так и остался у нее, по сей день. Разворачивала ли она его, читала ли? Если и да, то сейчас она ничего не помнит. Но точно помнит, куда она его спрятала. Или она его переложила?
Старая настоятельница Дзинтоку с трудом поднялась на ноги и двинулась в сторону своей спальни, расположенной в дальней части монастырского флигеля. Но когда она одолела только половину пути, кто-то крикнул ей от главной двери:
— Бабушка! Бабушка! Мы здесь!
Голос принадлежал маленькому мальчику и звенел от нетерпения. Должно быть, он проскользнул мимо отъезжающей группы телевизионщиков. И кто бы это мог быть? Она должна знать его голос. А может, и нет. Их так много!.. После того, как правительство Мэйдзи постановило, что все хранители буддийских храмов должны вступить в брак или отказаться от религиозной деятельности, Дзинтоку вышла замуж. Не то, чтобы ей так уж сильно этого хотелось — но если бы она этого не сделала, она утратила бы контроль над монастырем, а монастырь был для нее всем.
— Бабушка! Ты куда?
Это был уже другой голос, на этот раз — девчоночий. Но она и его не узнала. Очень уж их много. Внуки, правнуки, пра-правнуки. Или даже еще и пра-пра-правнуки? Нет, не получается вспомнить. Память у нее уже не та, что прежде. А была ли она и прежде хорошей?
— Иду! — отозвалась она.
Старая настоятельница Дзинтоку, которая когда-то была Кими, самой смышленой девчонкой во всей деревне Яманака, повернулась и поразительно бодро для человека ее возраста зашагала к своим потомкам.
Что там казалось ей таким важным несколько мгновений назад? А, неважно!
Нет ничего настолько важного, чего нельзя было бы забыть.
1311 год, главная башня замка «Воробьиная туча».
Сидзукэ ждала появления Го.
Она размышляла о том, что мир настолько полон печали потому, что мужчины — глупцы, а наихудшие из глупцов — самураи, и именно самураи будут всегда править этой несчастной землей, Ямато. То, что они считали важным, было ядом, а они по ошибке принимали его за сокровище.
Власть, над человеком, птицей и зверем, над женами, детьми и любовницами, над всеми домашними, над замком, княжеством и империей.
Богатство, измеряемое в золоте, вассалах, наложницах, рисовых полях, пастбищах, горных перевалах и реках, в торговле редкостями из далеких, экзотических стран, всякими вещами, не имеющими никакой ценности за исключением этой самой редкости.
Слава, — среди тех, кто вокруг, чтобы при каждой встрече те, кто ниже по статусу, демонстрировали свое почтение, — и среди тех, кто вдали, чтобы их величие, воспетое в рассказах, при пересказах возрастали еще сильнее, и они могли воображать страх и восхищение людей, которых они никогда не видели.
Победа в сражении.
Мужество перед лицом смерти.
Прославленное имя, которое переживет тебя.
Необременительный пафос лунного света и опадающих лепестков.
Музыка мечей, покинувших ножны, летящих стрел, грохота копыт боевых коней, несущихся в неистовую атаку, боевых кличей, криков изувеченных и умирающих, плача матерей, жен и дочерей убитых врагов, и крови, всегда — музыка крови.
И самое главное — страх.
Страх, вспыхивающий ненавистью в сердцах врагов.
Страх, приводящий к повиновению непокорных вассалов.
Страх, порождающий угодливость и добродетельность у женщин.
Сидзукэ слышала, что на лестнице идет бой. Ее придворные дамы храбры и верны. Они слишком молоды, чтобы умирать, но они умрут, все, кроме одной. Отдавая свои жизни, они оттянут ее убийство почти на достаточный срок.
Дверь отворилась — не рывком, как ожидала Сидзукэ, а постепенно, почти осторожно. В дверях стоял окровавленный Го. Его раны были несерьезными, поверхностными. Покрывавшая его кровь была кровью тех, кто защищал Сидзукэ. Го посмотрел на потолок и рассмеялся.
— Очень умно. Ты заставила своего раба построить комнату настолько высокой, чтобы ты могла управляться со своим ведьминским копьем прямо тут, в башне. Я и забыл про это. Ну да неважно. Ты проиграла. Мой меч возьмет твою жизнь.
Он толкнул дверь вбок кончиком меча и вошел в комнату.
Сидзукэ смотрела ему в глаза, но видела боковым зрением движения его меча, его ног, его плеч. Она держала свою нагинату опущеной, провоцируя его на нападение. Она знала, что Го не поймается на такую простенькую уловку. Но, возможно, он сделает ложный выпад, чтобы заставить ее подумать, будто он и вправду поймался. И тогда в его обороне может возникнуть брешь. Ей нельзя умирать слишком быстро, иначе все будет потеряно.
— И где же теперь твой знаменитый дар предвидения, лжепророчица? — спросил Го. — Видишь ли ты приближающуюся смерть?
— Это конец, — сказала Сидзукэ.
— Да, и конец зародился в самом начале. Не нужно быть пророчицей, чтобы видеть это.