— Разве я когда-либо лгала вам, мой господин?
— Нет, никогда.
— Воистину, это достойно внимания — не так ли? За шестьдесят четыре года вы, говоря через меня, ни разу не солгали себе. Немногие могут сказать о себе подобное. О, прошу прощения. Вы не можете сказать этого, поскольку это сказала я. Но подождите! Я — это вы, так что на самом деле вы действительно можете это сказать, и даже уже сказали.
— Пожалуйста, — Киёри склонился в поклоне, — давайте будем рассматривать затрагивающее нас явление как сопряженное с призраками. Так намного проще.
— Я согласна, — сказала Судзукэ, — но с одним небольшим уточнением.
— Хорошо, — мгновенно отозвался Киёри, так ему хотелось поскорее избавиться от этой головоломки. Но увидев выражение ее глаз, он тут же пожалел, что дал согласие прежде, чем узнал, что же она предлагает.
— Давайте скажем, что призрак — это вы, князь Киёри.
— Это возмутительно.
— В самом деле? — Всю веселость с Сидзукэ словно ветром сдуло. — Вы изучали классические труды конфуцианства, буддизма и даосизма. И все же на протяжении пятидесяти лет вы рассматривали наши взаимоотношения лишь с одной стороны. Вы отвергли сон Чжуан-цзы, сутру Цветочной Гирлянды и великое наставление Конфуция.
— Чжуан-цзы видел много снов, — сказал Киёри, — сутра Цветочной Гирлянды состоит из семидесяти тысяч иероглифов, а Конфуций учил многому. Было бы лучше, если бы вы уточнили, что именно имеете в виду.
— В каждом случае вам нужно лишь самое очевидное.
Киёри ждал, что Сидзукэ скажет дальше. Сидзукэ молча глядела на него. Он подождал еще; она продолжала глядеть. Киёри был правителем княжества. Никто не смел смотреть ему в глаза, и Киёри не был привычен к подобному состязанию. Он заговорил первым.
— Чжуан-цзы приснилось, что он — бабочка. Когда он проснулся, то не мог понять, кто же он: человек, которому снилось, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она — человек.
Уж не улыбнулась ли она удовлетворенно, одержав над ним победу? Если и так, улыбка была настолько легкой, что могла существовать только в его воображении. О чем он думает? Конечно же, она была воображаемой. Все происходящее существовало лишь в воображении.
Судзукэ поклонилась и поинтересовалась:
— А сутра Цветочной Гирлянды?
Киёри в молодости не слишком интересовался учебой, а эта сутра была особенно длинной и сложной. Но один образ оттуда навсегда запал ему в память, настолько он был изящным, и вместе с тем непостижимым.
— В сутре говорится, что Сеть Индры состоит из бесчисленного множества зеркал, в каждом из которых отражаются все прочие зеркала и вместе с тем — завершенная природа реальности, каковая бесконечна в протяженности, бесконечна по времени, и бесконечно изменчива.
Судзукэ одобрительно захлопала в ладоши.
— Замечательно, князь Киёри! Значит, вы все-таки не всегда спали с открытыми глазами, когда преподобный монах Койкё изрекал свои наставления.
— Нет, не всегда.
Койкё, этот старый зануда. Киёри много лет даже не вспоминал о нем.
— Тогда скажите мне еще о Конфуции, и вы впервые в жизни правильно ответите на три ученых вопроса подряд. Какое это будет достижение!
Да уж, воистину. Киёри был весьма искусен в фехтовании на мечах и на посохах, а также в рукопашном бое, но никогда не достигал высот в каллиграфии, запоминании и написании стихов. Высот? По правде говоря, его успехи всегда были прискорбно ничтожны. Думай же! Что за великое наставление Конфуция? Киёри понимал всю глупость своих стараний. Он сидит и тужится, пытаясь произвести впечатление на женщину, которой на самом деле не существует. Нет, лучше смотреть на это как на вопрос самодисциплины. Он — самурай. Он должен уметь оттачивать свой разум до бритвенной остроты и прорубаться сквозь любое замешательство.
Великое наставление Конфуция. Что она может иметь в виду?
Почитай старших?
Храни обычаи предков?
Будь послушным сыном своему отцу и примерным отцом своему сыну?
Подражай достойным людям и избегай общества людей пустых?
Критикуй себя, а не других?
Киёри оборвал себя. Нет, подобный хаотичный перебор ни к чему не приведет. Думай острее. Как меч. Прорубайся через замешательство.
Сидзукэ упомянула Конфуция в одном ряду с предыдущими источниками мудрости. Что общего между его учением, сном Чжуан-цзы о бабочке и бесконечностью зеркал Индры? Между всецело практичным, с одной стороны, и полностью умозрительным и причудливым, с другой?
— Конфуция не интересовали ни сны, — сказал Киёри, — ни загадки мироздания — лишь поведение людей, и потому он создал руководство по гармоничному и полезному поведению.
— Следовательно?
Следовательно — что? Киёри готов был уже признать поражение, когда вдруг ему все стало предельно ясно. Вероятности бесконечны (зеркала Индры), воображение может превратить ответ на любой вопрос в еще один вопрос (бабочка Чжуан-цзы), и потому людям следует не множить сущности, а уменьшать их до того предела, на каком с ними уже можно совладать (конфуцианская схема реальности, построенная на взаимоотношении отцов и детей). Но как бы наилучшим образом изложить эту мысль в словах? Сидзукэ, кажется, уже готова заговорить — несомненно, чтобы ответить на свой собственный вопрос.
Он должен превзойти ее!
Киёри быстро произнес:
— Следовательно, наиболее реально то, что мы решаем считать реальным.
Улыбка Сидзукэ тут же отравила ему ощущение победы.
— Вы перехитрили меня и заставили сказать то, что желали от меня услышать.
— Вы всего лишь пришли к очевидному выводу, — возразила Сидзукэ. — В этом нет никакой хитрости.
— Я сказал это, — признал Киёри, — но я в это не верю. Если на меня будет опускаться меч, а я не уклонюсь от него и не отобью его, то меня зарубят, вне зависимости от того, пожелаю я считать это реальным, или же нет.
— Зарубите меня, князь Киёри.
И как она умудряется сказать именно то, что раздражает его сильнее всего?
— Я не могу.
— Почему?
— Вы знаете, почему. Потому, что на самом деле вас здесь нет. Меч пройдет через вас, как через воздух.
— Потому, что меня здесь нет?
— Да.
— И снова вы рассматриваете только одну возможность, мой господин?
— Конечно же, есть и вторая. Что меня здесь нет.
Вымолвив это, Киёри понял, что Сидзукэ снова его перехитрила.
Сидзукэ поклонилась, выражая согласие.
— И следуя путями бабочек и зеркал, мы не можем с уверенностью сказать, какой из них более вероятен, или какая вероятность исключает другую. Быть может, я — ваш призрак, а вы — мой.
1311 год, главная башня замка.
— Возможность, что меня здесь нет, — сказал Киёри, — это всего лишь возможность. Мы можем говорить все, что угодно — слова не заслуживают доверия, — но я знаю, что я — здесь, а вас здесь нет. И все разговоры о бабочках и зеркалах этого не опровергнут.
Судзукэ видела, как Киёри потянулся и взял что-то, стоящее перед ним. По тому, как он держал руку, она поняла, что это чашка с чаем. Она не видела ничего из того, что было реальным для Киёри — не считая самого князя, а он был словно туманный призрак, сквозь который просвечивали стены. Комната была одинаковой для них обоих — но не ее содержимое. Киёри регулярно проходил через ширмы, цветы и людей, не существовавших в его времени. Сидзукэ знала, что она в его глазах виновна в таком же поведении.
Она была рада, что князь еще не попробовал суп. Суп был отравлен желчью рыбы-луны, ядом, который подлил туда сын князя, Сигеру. Сигеру был безумен и смертельно опасен, но не жесток. Доза яда была такова, что Киёри просто начнет медленно цепенеть; а затем его парализует, и он умрет. Это будет почти не больно.
Киёри поставил чашку и сказал:
— А кроме того, даже если бы я, сам того не зная, был призраком, как я могу быть вашим призраком? Вы же умерли за пять сотен лет до моего рождения.
— Я только сказала о вероятностях, — заметила Сидзукэ. — Я никогда не претендовала на то, что способна объяснить их все.