Сын действительно ненавидел отца. И причины для этого тоже были вполне естественны. Из-за хитроумного многоходового плана, составленного с дальним прицелом, в котором Саэмону, не спросив его желания, отвели ведущую роль, ему не довелось расти в замке, который по праву был его наследным достоянием, под опекой высокородной, доброй, любящей матери. Вместо этого его отдали на попечение красивой, но ленивой и неопрятной наложницы, которой не было до Саэмона никакого дела. Чтобы успокоить ревущего ребенка, она занималась с ним плотскими сношениями в самых извращенных формах, и тем самым, как позднее уразумел Саэмон, навсегда закрыла для него путь к нормальной плотской жизни. То, что в шестнадцать лет он отравил наложницу китайским ядом медленного действия, причиняющим сильные мучения, вряд ли можно было счесть достаточным возмещением; хотя иногда, время от времени Саэмон до сих пор с удовольствием вспоминал, как наложница умирала целый месяц, месяц прекрасной осенней луны, и за это время постарела на двадцать лет. По конец в ней не осталось и следа ее прежней красоты, а одно из самых притягательных ее свойств, дурманящий, необыкновенно чувственный запах, превратился в столь нестерпимое зловоние, что рядом с ней находились лишь служанки самого низкого ранга, да и то нечасто.
Благодаря отцу и приемной матери Саэмон постиг, что, по большому счету, кроме себя самого он никому не нужен. Теперь же, когда кризис громоздился на кризис, для людей проницательных возникала масса возможностей позаботиться о себе.
А кто проницательнее человека, чье видение не затуманено лживыми идеями верности, чести, любви, уважения, искренности, традиций или семьи?
Князь Саэмон был уверен, что никто лучше него не готов к тому, чтобы сделаться идеальным человеком будущего.
Время действовать еще не наступило, но оно приближалось, и вскоре должно было настать. Гэндзи избавил его от лишних хлопот, прикончив его отца. В конечном итоге он убьет Гэндзи, как и планировал его отец, но вовсе не из враждебных чувств. Гэндзи был одним из князей, способный стать на пути к его возвышению, когда режим сёгунов Токугава наконец рухнет. Это был вопрос целесообразности, и не более того.
Предвидя будущее, — реальное будущее, а не то, которое воображали себе одураченные слабаки, — Саэмон начал собирать разнообразные слухи, ходившие о князе Гэндзи с самого его рождения. Большая их часть явно проходила по разряду сказочек и крестьянских суеверий. Всюду, где человеку грозит несчастье — будь то голод, война, мор, землетрясение или цунами, — отчаянье толкает его искать прибежища во вмешательстве волшебства. У простолюдинов же больше ничего не остается. Но два доклада привлекли более пристальное внимание Саэмона.
Один из них сообщал о загадочной резне, шесть лет назад учиненной князем Гэндзи в отрезанной от мира деревушке в княжестве Хино. Зачем аристократу столь высокого ранга и амбиций потребовалось марать руки о столь незначительное дело? Этого никто не знал.
Второй рапорт касался отъезда любовницы князя Гэндзи, Майонака-но Хэйко, прославленной гейши своего времени, также имевшего место шесть лет назад. Некоторые поговаривали, будто она убежала с американцем, Мэттью Старком, еще тогда сблизившимся с Гэндзи и поныне сохранявшим с ним тесные отношения. Но Саэмон знал, что вместе с этими двумя в Америку уехала значительная часть золота Гэндзи. Это было бы невозможно без его одобрения. На самом деле, без его одобрения сами жизни этих двоих не могли бы длиться.
Так какова же правда?
Саэмон был полон решимости выяснить это.
Самое маловероятное событие, самый незначительный человек может содержать ключ к уничтожению Гэндзи.
1862 год, Сан-Франциско.
Это был тот же самый океан — и, однако же, ничего не было тем же самым. Берега залива Сан-Франциско не напоминали Хэйко залив Эдо, равно как и пронизывающий холод калифорнийской осени не имел ничего общего с более мягкой прохладой этого же времени года в Японии.
Но волны с их непрестанным бегом иногда заставляли ее унестись мыслями в иное место и иное время, когда она была самой прекрасной гейшей великой столицы сёгунов из рода Токугава. Сейчас ей казалось, что это было давным-давно, — особенно когда она пыталась мыслить мерками японского календаря. Одиннадцатый месяц четырнадцатого года царствования императора Комэй. Слова и числа, обращенные к отдаленной, почти затерявшейся в памяти эпохе.
Неужели в самом деле прошло всего лишь два года с тех пор, как она впервые встретила Гэндзи?