Анекдот какой-то, но мне не до смеха.
— Что с тобой стряслось? — спрашивает голубой человечек. — Зачем ты звал нас?
Могу поклясться, вопросы эти сами втекают в мою голову, и никаких сотрясений воздуха в связи с ними не происходит. Ну, сие, положим, элементарно — не хватает, чтоб они общались с нами посредством обычных разглагольствований.
Непонятно другое — в честь чего он, несуществующая дымчатая личность, нелегально просочившаяся в этот дом, старается мне серьезные вопросы задавать? Шуток не понимает, что ли? Это же просто, как дважды два, — мое настроение на миг просветлело и толкнуло на крыльцо для вполне невинного занятия — пускания зайчиков.
— Ты передавал SOS, — внушает мне голубой человечек, — что в расшифрованном виде означает: «Спасите наши души». Чьи души я должен спасать?
О господи, инопланетянин-то без малейшего чувства юмора, куда уж ему души спасать. И вообще, какое ему дело до моей души, до запутанной мозаики импульсов где-то в потайных ходах между корой и подкоркой?
Я больно щипаю себя за ухо, и похоже, человечек морщится от этой средневеково-нелепой операции.
— Сомневаешься в моей реальности? — словно бы ухмыляется клубящееся создание.
В целом, я ни в чем таком не сомневаюсь. Понимаю, что сомнение движущая сила, но не она ли подчас сворачивает скулы?
Реален, так реален. Будь я и вправду пьян, поверил бы, запросто поверил бы, но я слишком трезв для веры и достаточно глотнул для изгнания сомнений, иными словами, я идеально формируем, и потому мне попросту все равно. Реален, так реален. Хочешь спасать мою душу — спасай.
— Трудная книжка, да? — участливо спрашивает голубой человечек.
Издевается? Вряд ли. Для этого не стоило спускаться со своего облачного пастбища. Заоблачье как раз неплохое место для насмешек, самое безопасное.
— Книжки пока не видно, вот в чем беда, — выдавливаю я из себя.
Между прочим, ноющий свист полностью исчез, мои слова впервые и весьма слабо нарушили тишину в этой комнате, но все в ней теперь приобрело странную голубизну, вернее, еле уловимый отблеск клубящегося гостя.
— Послушай, — снова нарушаю я тишину, — тебя ведь не существует, так что стоит ли жаловаться собственной галлюцинации? Я просто перенапрягся, пытаясь нырнуть в иные времена и кое-что подсмотреть, а эти нырки немало стоят. Мой Струйский стал потихоньку оживать, но слишком медленно, и мы с ним ничего не успеем до явления Сергея Степановича. А он-то непременно заявится, правда?
— Конечно, заявится и очень скоро, — как ни в чем не бывало отвечает человечек. — Я тебе сочувствую, но особенно — твоему Струйскому. Должно быть, его долго убивали, если он оживает с таким трудом.
— Но как ты можешь о чем-то судить, если ты фантом или галлюцинация? едва ли не с возмущением спрашиваю я.
— Фантомам судить гораздо легче, нежели себе подобным, — добродушно впрыскивает в меня голубой человечек. — Кстати, зачем ты выбрал такую мучительную тему. За это время ты накропал бы очень приличный и толстый роман.
Он все-таки издевается. Мне не о чем писать толстый роман, тем более приличный (приличный? — кому, собственно, к лицу?).
— Подпрыгнуть — еще не полететь, — нагло добивает меня нелегальная личность. — Каждый масштаб требует своего пера. Сознаешь ли ты это?
— Послушай, ты, галлюцинация, — срываюсь я на безобразно резкий тон, нешто каждое пустое место всю жизнь будет учить меня, учить, как писать, что писать и к какому масштабу приноравливаться. Пшел ты к…
— Пшел ты — это легче всего, — миролюбиво перебивает меня голубой человечек. — И к педагогическим упражнениям пустых мест пора бы привыкнуть, да и не такое уж я пустое место. И потом, я должен высветить в тебе правду, чтобы как-то помочь.
Помочь! Он еще надеется мне помочь, это дымное чучело, которое столько дней отвлекало меня от главного своей паршивой летающей посудиной. Я тебе покажу высвечивать правду у честного писателя!
— Я тебе покажу правду, — уже не сдерживаясь, кричу я и швыряю в него первым попавшимся под руку — тяжелой старомодной пепельницей.
Кусок выжелтевшего мрамора в форме орла, прикованного к ямке с окурками, для которого давным-давно нет места в городской квартире, летит, впервые в своей долгой жизни исполняя роль хищной птицы, летит и точно попадает в центр гномообразного сгущенного дымка.
Мощная вспышка на миг ослепляет меня. Это обозленное облачко глотает мой снаряд и тут же растворяет его. Только окурки и горелые спички разлетаются повсюду.
— С-скотина, — очень по-человечески пищит голубой, пожалуй, теперь уже синеватый человечек. — Скотина! Я же к тебе с добром, а ты хамишь, примитивно хамишь.
И вдруг вся картина предстает передо мной как бы со стороны. Трезвый, теперь уже совершенно трезвый и вовсе не чуждый моральным нормам писатель Геннадий Лиходедов, сидя в уютном холле своей дачи, бессовестно мечет тяжелым предметом в померещившегося ему пришельца с иных звездных миров. Не пора ли ему на недельку-другую в известное заведение по привитию более адекватных взглядов на объективную реальность?
— Разумеется, это свинство швырять в меня памятниками материальной культуры 50-х годов вашего века, — раздумчиво бубнит голубой человечек, заметно посветлевший и уплотнившийся, — однако зря ты психуешь. Туда тебе еще рано. Ты ведь не оживляешь фантомы, а пытаешься их уничтожить с помощью уродливых мраморных птиц.
Интересно, куда делась пепельница-орлоносец? Между тем, незваный гость внушает мне:
— Ты панически боишься в себя заглянуть. Это свойственно людям, но какой же ты к черту писатель, если стыдишься из собственной души сделать линзу? Полагаешь, что микроскопы изобретаются только ради микробов и молекул, да? А во времени зрение чем усилить? Небось и не думал никогда… Эх ты, труженик пера, ударник авторских листов и массовых тиражей…
Ему мало предсмертного полета продукции неведомой артели, он еще и дразнится, какой-то пошлый фельетон декламирует. Ну ладно, дружище, — ты идея, но я — живая мыслящая материя, и победа будет на моей стороне, увидишь!
— Победа? — удивляется голубой человечек. — Что это? Над чем или над кем? Вы, люди, победили окружающую материальную среду, взялись за среду интеллектуальную — успешно взялись. Тебе хочется в обозримом будущем поздравить себя и с этой победой? Хочется?
Мне хочется спать. Это правда. Хочется, чтобы этот продукт перенапряжения коры провалился или рассеялся, как ему удобней. Кто дал ему право копаться во мне? Пойми, чудак, мне нечего спасать — случайные сочетания импульсов, моя, научно выражаясь, энцефальная структура, именуемая душой, не есть с некоторых пор предмет спасения, а что касается линз существуют вполне экономичные конвейеры, разве могут конкурировать жалкие самоделки с их точно сфокусированной и дешевой продукцией… Короче говоря, мой сигнал — шутка, даже если принимать его всерьез. Спасти можно то, что сотворилось и доступно мне, тебе, третьему, но нельзя спасти благое намерение биографа-собаки, которому кажется…
— Ты не существуешь, — резюмирую я. — Летающие тарелки — бред, социокультурный феномен, вроде религиозного. Раньше являлись дева Мария или Христос — одиночкам или толпам, ныне — твари, вроде тебя…
— И еще иконы плачут, — вставляет он непонятно к чему.
— Да, плачут, — не теряюсь я, — иконы плачут, возгораются свечи…
— Проступает на иконе предчувствия слеза, как четвертое измерение возрожденной Троицы… — цитирует он ни с того ни с сего.
И мы умолкаем. Тишина снаружи и изнутри. Тишина-антикрик, пронизывающая тишина.